Дневник Дома Поэта 1932 г.

27. 29/III 1932 г.

          Я старался вспомнить Ольгу Васильевну как можно четче. Она была некрасива. У нее был тяжелый подбородок, как сношенный башмак. Вислый рот. Запах "парфюмерии". Почему-то вспоминаются ее чулки и башмаки. Помню, как она в одно "после обеда", взяв меня спутником, завела меня к себе, достала из кармана шоколад и жевала его с какими-то кристалликами (объяснив, что у них очень неприятный вкус). Потом она мне объяснила, что это был медный купорос. Но все это было как-то несерьезно, и я не поверил тому, что она отравилась. И не придавал этому никакого значения. Но, вероятно, она наелась чего-то, потому что потом ее при мне два раза стошнило. Я так и не понял, зачем это было ей нужно. Но, рассказывая потом об этом дне, она говорила: "Когда я отравилась... Помните?" У меня так и осталось недоумение: что это, в сущности, было? Зачем она травилась при мне? К чему я ей был нужен - как свидетель? Для Воллк-Ланевских - т. к. именно у них она брала шоколад? И приходила в отчаяние, что у нее самоубийство не удалось, т. к. она без шоколада "такую гадость" еще раз глотать ни за что не сможет.
          Это было едва ли не наше последнее свидание: после наступили летние каникулы и Ольга Васильевна не вернулась ни в гимназию, ни в Феодосию. Спустя несколько лет она возвращалась, по словам Леры. Но я ее не видел.
          Помню еще несколько моих "романов" в те годы. Вдохновительницей их была, по-видимому, моя мать, которая мне неоднократно повторяла: "Какой же ты поэт, если ни разу не был влюблен?" Вкуса к любви безнадежной и неразделенной у меня не было. Потому, когда я узнавал, что кто-нибудь из моих сверстниц мною интересуется, то немедленно торопился ответить им равносильным чувством. Таких ответных романов у меня было два: Климентина Понсар и Клинкермахер. Первая была сестра жены Артура (брат Пешковского, который был женат на француженке, о которой сам Пешковский был невысокого мнения). Она была гимназисткой IV-V класса. Узнал я это от ее подруг: ее, очевидно, многие уже дразнили в гимназии.
          Нас познакомили, но она так конфузилась меня, а я ее, что из этого знакомства ничего не вышло. Тем более что я и не знал, что, собственно, мне нужно от нее добиваться.
          Помню, я ей написал стихотворение, которое заканчивалось стихами:

          Стихи, конечно, были навеяны моей квартирой на Митридате у лютеранского кистера. Помню, они очень понравились одному серьезному гимназисту старшего класса Нефедову, которому я иногда читал мои стихи, а он подробно и логически разбирал их. Очевидно, подражая журнальным критикам того времени. Он находил последние строки очень картинными по иронии и по цинизму; очевидно, имя Клементины для него ассоциировалось с рядом мне чуждых бульварных ассоциаций.
          Но я от элемента иронии не отрекался.
          С Клинкермахер было приблизительно то же самое. Только она была еще более застенчивая и онемелая, чем К. Понсар. Наше знакомство состоялось в комнате ее сестры, где-то на татарском Форштадте, и было так мучительно, что я более не повторял этого горестного опыта.
          Сегодня наверху, роясь в архиве Александры Михайловны, я наткнулся случайно на одно свое письмо - очевидно, самое последнее, написанное ей перед ее неожиданной смертью. Письмо написано осенью 1920 года, после моей большой болезни¹, которая мне не давала ни встать, ни сесть в течение 10 месяцев, которые я пролежал в полной покинутости в своей мастерской в Коктебеле. Когда мама была уже так слаба, что не могла ко мне подняться по лестнице в следующий этаж, а я не мог спуститься, а в доме с нами не было никого из близких, кого можно было попросить ко мне подняться, никого, кто бы занялся мною. Это было лето, когда у нас работал Пшеславский² с компанией художников. У нас же жила жена Кедрова с девочками" - Наташей и другими³.

М. Волошин. 1903 г.

Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина с Максом. 1878 г.

Александр Максимович Кириенко-Волошин, отец М. Волошина