47. 21/IV 1932 г.
Второй раз мы встретились с Ильей Эренбургом во время войны. В январе 1915 года я приехал в Париж прямо из Базеля. Антропософская нейтральность мне казалась тягостной и скучной, и я с радостью окунулся в партийную и одностороннюю несправедливость Парижа, страстно, без разбора и без справедливости ненавидевшего немцев, которых тогда называли не иначе как "бошами", - полупрезрительная траншейная кличка, которую, кажется, во всей Франции только в траншеях и не употребляли1.
Поэтому большой радостью для меня были беседы с Александрой Васильевной Гольштейн2. Которая, как всегда, оставалась страстно партийной и говорила: "Если бы Христос или Будда (она была буддистка) позволили себе при мне проповедовать свои нейтральные идеи, я им, конечно, не подала бы руки". В первый же вечер я пошел искать Илью Эренбурга в "Ротонду" - но его там не было: он изменил привычкам - я нашел его в Cafe du Dome. Мы много говорили и в разговоре о войне очень друг друга понимали. Началось наше сближение. Я тогда остановился у Бальмонта: Passy, 60, Rue de la Tour(В оригинале: Rue de Passy)). Это было хорошее время: по утрам длинные разговоры с Бальмонтом. Потом работа в Национальной библиотеке. Иногда с утра оба садились за стихи на темы, которые сами себе задавали. И работа над стихами длилась часто изо дня в день неделями, не иссякая. В этих состязаниях мы ободряли, поддерживали друг друга. Часто получались неожиданные эффекты: я как будто задавался задачей - разрешить ее так, как ее должен был разрешить Бальмонт, а Бальмонт разрешал ее в моем стиле. И все это совершенно бессознательно. В разговорах же я старался всегда сообщить Бальмонту что-нибудь ему совершенно неизвестное. Это, при громадной и разносторонней начитанности Бальмонта, было трудно, но почти всегда удавалось. И он сам говорил: "Я люблю разговаривать с Максом, потому что в разговоре с ним всегда что-нибудь да узнаешь совершенно новое". Дамами нашими и судьями стихов были всегда Нюша и Ел. К. Григорович3. Нюша - молчаливая, тихая, музыкальная, Е. Григорович - страстная, порывистая, угловатая.
На втором плане нашей жизни стояла Елена Цветковская4. Тоже молчаливая, тоже всегда танцующая перед зеркалом, тоже: "таких барышень в Древней Греции называли сфинксами".
Потом на моем горизонте появляется Борис Савинков5. Сначала он мне резко не понравился. Но стоило нам с ним раз побеседовать - и это чувство сразу сменилось резко противоположным: я к нему почувствовал неудержимую симпатию. Помню, это было, когда он пригласил нас с Бальмонтом вместе с ним пообедать. Это было чуть в стороне от Больших бульваров, в ресторане, где обедали журналисты. Он рассказывал нам из своей жизни. Рассказывал он превосходно: у него была манера одной интонацией, звуками голоса передавать человека. Это придавало редкую живость всем его повестям и давало его рассказам ту прелесть, живость, юмор, которых совсем нет в записанных его "воспоминаниях". Помню, в то время, как мы входили в ресторан, мы заметили на вечернем небе, в стороне, военный аэроплан и даже говорили о том: не немецкий ли он. А приехавши в Passy - узнали, что только что было нападение немецких max-ов именно на Пасси. И что большая бомба упала по ту сторону реки в Гренелль, в сквере, где всегда играет масса детей. Но бомбы иногда культурнее и гуманнее, чем люди: бомба упала среди играющих, никого не задела и не разорвалась. Я тогда это очень запомнил. Как первое знакомство с Савинковым. Потом мы виделись с ним часто уже без Бальмонта - всю следующую зиму.
Илья Эренбург в то время переживал тяжелую эпоху: он расходился с женой Катей, которую очень любил. Он мне ничего не рассказывал, но я постепенно понял это de visu(Как очевидец (лат.)). Он, зная наше взаимное дружелюбие, повел меня в отель к больному еще Тихону Сорокину6. Это и была причина ухода Кати от него. Тихон пошел добровольцем на войну и заболел там тифом. Он был в "иностранном легионе", так как иностранцы не могли, по тогдашним правилам, поступить просто во французскую армию и все, шедшие "добровольцами" защищать Францию (было такое движение в начале войны), попадали автоматически в Иностранный легион, т. е. на каторгу. И это прекрасное (в латинских условиях жизни) учреждение стало, рядом трагических обстоятельств, местом каторги для русских эмигрантов.
123 января 1915 года Волошин писал Оболенской из Парижа: "Только тут я понял, как тяжело было сидеть на той точке, на которую опирается коромысло двух чашек весов, и как невозможно найти равновесящую справедливость в своей душе двух враждующих рас, которые вовсе не хотят ее". Однако, впоследствии, он гордился тем, что В годы, когда расточала Европа Золото внуков и кровь сыновей... Я и германского дуба не предал Кельтской омеле не изменил. ("Четверть века", 1927)
2Гольштейн Александра Васильевна (см. с. 433). Познакомила Волошина со многими деятелями французской культуры.
3Григорович Елена Юстиниановна (?--1967) и Иванова Анна Николаевна (1877--1939) -- кузина М. В. Сабашниковой,
4Цветковская Е. К. (см. с. 318).
5Савинков Борис Викторович (см. с. 442).
6Сорокин Тихон Иванович (1879--1959) -- искусствовед, второй муж Е. О. Шмидт. Прообраз Алексея Тишина в романе И. Эренбурга "Похождения Хулио Хуренито".
 Волошин Максимилиан. Пейзаж. |  Рисунок М.А. Волошина |  Автопортрет Максимилиана Волошина |