10. 12 сентября 1907.
Прошло полгода. Полгода в Коктебеле*...
Я снова даю себе слово продолжать записывать каждый день. Вчера вечером мы вышли с Аморей в горы, недалеко, на холмы по развалинам города*. Совсем померкло. Закат был чистый и холодный, точно восход. Пустынные долины были золотисто-черны и дики. Она смотрела на меня снизу и прижималась лицом к колену моему и говорила:
"Если бы мне только раз увидеть его... Я все-таки не понимаю психологии людей, которые не пишут... Но, не понимая, уважаю... Мне только на один день увидеть его... Ах, Макс, он совсем изменился... Хочешь, я расскажу тебе еще раз, как я ездила туда*. Меня Вера* на вокзале встретила и сказала, картавя: "Я Вера. Я приехала Вас встретить". Потом мы ехали в лунном тумане. Очень долго. Мне казалось, что это сон. И только хотелось не проснуться. Все-таки во сне встретиться с ним. И я видела совсем ясно, как перед лошадьми шли три фигуры, обнявшись, отступая, лицом к лошадям.
Потом он был на верху лестницы. И мне казалось, что у меня не хватит сил подняться. Я шла медленно, медленно. Он меня обнял и ввел в комнату. "Нам нужно решить, необходимы мы друг другу или нет". Лидия поцеловала меня с холодным, неприветливым лицом. Потом меня повели в мою комнату. Она была тоже пустая, деревянная. Полотенце висело на полке с красными цветами. И стояла кровать, покрытая моим одеялом. Тем, что у меня с пяти лет. Так что, понимаешь, не могло быть никакого сомнения в том, что это моя комната. И он ко мне совсем по-иному относился - по-отечески. Говорил: "Хочешь, выпишем сюда твою маму или Макса". Мы говорили очень долго. Потом Лидия позвала его, и по голосу можно было понять, что она плачет. Она говорила: "Я больше не могу так жить"... Он успокаивал ее. Потом я пошла к ней. Он уже ушел спать...
Он говорил Лидии: "Если бы ты могла до конца развенчать Маргариту, то ты убила бы ее".
Аморя все говорила, уткнувши голову мне в колени. Я держал ее голову и смотрел на небо. И чувствовал, что теперь все мое к Вячеславу кончено. Что в этом больше моей боли не будет, только ее во мне. И я молился за нее закатному небу и поручал ее сумеркам и синеве, как когда-то в Цюрихе.
Вчера днем она рассказывала мне про Нюшу:
"Ты знаешь, она написала зимой Бальмонту письмо и прислала его с букетом сирени. Он был страшно удивлен. Всем показывал письмо и восхищался. На следующую неделю вдруг в тот же день приходит опять букет. Нюша была страшно удивлена. И тогда прислала еще букет: Бальмонт с ума сходил от ее писем. И потом перестал их уже показывать. Он все требовал свиданья. Елена страшно ревновала и настаивала на этом. Он ответил на письмо, что больше не будет писать. Тогда стали приходить букеты из грустных трав и цветы слезками, без писем*. Он совершенно обезумел. Когда он Нюше показывал письма, она их критиковала, и он думал, что она ревнует его. Потом, когда Нюша заболела, то она посвятила в это Катю. Та была страшно изумлена. И оказалось, что второй букет прислала она".
Эти дни мы ожидаем приезда Нюши и Лайзы*. Они не едут и не телеграфируют.
 М. Волошин в парижском кафе. Рисунок И. Эренбурга. 1915-1916 гг. |  Портрет работы А. Якимченко. Париж, 1902 |  Портрет работы К. Петрова-Водкина. Коктебель, 1927 |