Дневник Дома Поэта 1932 г.

33. 5/IV 1932 г.

          В доме, как я и ожидал, все было благополучно. И Татида только удивлялась моей уверенности: "Но откуда ты знал? Знаешь, ведь это удивительно. И ты нисколько не сомневался?"
          В момент моего приезда я застал у себя в доме обыск. Какой-то очень грубый комендант города - молодой, усатый, бравый, жандармовского типа, по фамилии, кажется, Грудачев¹. Он уже отобрал себе мой левоциклет, на который уже давно метили местные велосипедисты. Но левоциклет был изогнут. Он стоял внизу под лестницей, и на него обычно падали всем телом: раз жена Кедрова, раз кухарка, а в Феодосии его нельзя было исправить, т.к. редкость его конструкции была так любопытна, что каждый велосипедный мастер начинал его прежде всего разбирать, а потом не умел собрать его без моих указаний. А для меня лично возиться с велосипедом было нож вострый, так что я в этот момент не очень стоял за него. Поэтому я не очень стоял за него и своих бумаг поэтому не показал. Напротив, когда заметил, что Грудачев остановился на сложном гимнастическом аппарате Сандова, то я ему предложил его взять на память, расхваливая его действия. Эта тактика очень поразила Татиду и Пра.
          Через несколько дней мы отправились с Татидой в Феодосию. В сущности, я совсем не собирался ее брать в город. Я хотел все сам сперва устроить, а потом ее вызвать. Но она обнаружила немалое упорство, и мы отправились вместе. Я остановился у Богаевских. Когда я сказал, что у меня нет в городе никакого угла, он ответил: "Да поселяйся у нас во дворе: Дурантовский дом совершенно пустой. Только не забудь, что по вечерам нельзя никакого света зажигать".
          Мы с Татидой поселились в двух смежных комнатах и пребывали там по вечерам, поставив затененную лампу под стол, чтобы не сквозило в ставни ни одного скользящего луча. Вообще это запрещение зажигать свет в комнатах - английский флот стоял на виду против Дальних Камышей - создавало в городе панику.
          В дома, где замечали огонь, врывались ночью солдаты, производили скандалы, иногда избиения... Рассказывали, что Величко был избит в порту, когда зажег зажигалку, чтобы закурить.
          На следующий день мы с Константином Федоровичем пошли в Отдел Искусства, которым заведовали И. А. Маркс и Вересаев². Заведовали очень хорошо. Во всем был порядок, субординация и нормальные формы парламентаризма. Помещение было в одном из домов Крыма на набережной, где потом была санатория. Большевики в этот (второй) свой приход в Крым держали себя по-военному, по граждански очень корректно. Сравнительно с добровольцами, которые перед отходом расстреляли всех заключенных в тюрьмах без разбора.
          Особенно в это время отличился сводно-гвардейский отряд. Советские же войска отличались выдержкой, лояльностью и на этот раз классовых врагов не истребляли. Правда, "контрибуция" шла, но это все было жестоко по бесправию.
          Белые, отступая, остановились, укрепясь в Керчи, под защитой английского флота.
          В Керчи (о ней мы пока знали очень мало) шла своя история: усмирение восстания в каменоломнях. Тогда было повешено 3 тысячи человек на бульварах и на улицах. Но свидетелем этих зверств мне пришлось стать только месяц спустя.
          Пока же я примкнул, или, вернее, сделал попытку примкнуть, к Отделу Искусства. Но это мне не удалось. Выяснилось, что в Феодосии уже в Отделе Искусства работает Касторский³ - певец, которого я давно знал по Парижу, как члена вокального квартета Кедровых. Я ему предложил полюбовно поделить между нами искусство: ему оставить театр, а мне взять изобразительные искусства. Но Касторский не был доволен этим разделением власти. Я получил как-то приглашение в Исполком. Он помещался в спальне Лампси. Я имел счастье познакомиться с Искандером и т. Ракком, которые были грозой тогдашних дней⁴, как главные "реквизирующие".
          Искандер начал разговор о моей статье - "Вся власть патриарху"⁵, которая ему как-то попалась в руки, и спросил меня, продолжаю ли я думать так же? Я почувствовал подвох и ответил: "Нет, - тогда был такой момент, и я это думал в связи с господством белых на юге России и в связи с историческими традициями Древней Руси, на которые в то время было принято ссылаться. А статья, в сущности, была направлена против генералов, как Деникин и Колчак, которые очень настаивали на законности своих прав. Она и была в этом смысле в свое время понята моими читателями". Через несколько дней Касторский торжествующий явился в Отдел Искусства с телеграммой из Одессы: "Назначение Волошина рассматривать как недоразумение". Представляю, что про меня писалось и результатом каких сплетен явилась эта краткая формула.
          Остальное время в Феодосии провел в текущих делах и стал собираться в Коктебель, когда узнал, что туда проехал мой евпаторийский командарм - Кожевников. Но мы их уже не застали, а встретились на шоссе около Насыпкоя⁶, уезжающими. А мама рассказывала, что они приехали нежданно-негаданно и очень ждали меня. Затем прошло еще несколько дней, пришел белый десант⁷. Помню, что накануне рассказывали, что к берегу подходил белый миноносец. Поймали какого-то молодого человека и передали ему письмо. Письмо для кого и откуда - никто не знал, потому что юношу сейчас же арестовали. Вечером я сидел у себя наверху в мастерской и услышал внизу солдатские голоса, упрекающие маму, что она держит огонь открытым на море, и протестующий мамин голос: "Да вода была чистая. Я просто в темноте не видела, есть ли кто внизу".
          Она кого-то облила, выливая помои с балкона. На следующий день я проснулся рано, потому что собирался в Юнговскую экономию перевезти к себе книги, т.к. давно уже уговаривал Сашу⁸ перевезти их ко мне, чтобы спасти от реквизиции.
          Но прежде, чем я дождался лошадей, с моря раздался выстрел: белые пришли и обстреливали берег. Кроме Добровольческого крейсера было еще 2 малых английских миноносца, которые обстреливали берег, и дощатая баржа с чеченцами. Баржа подошла к берегу за Павловыми. На холме за их домом силуэтились пушки и бегали люди.
          Коктебель был никак не защищен, но 6 человек кордонной стражи из 6 винтовок обстреляли английский флот. Это было совсем бессмысленно и неожиданно. Крейсер сейчас же ответил тяжелым снарядом. Он был направлен в домик Синопли⁹, из-за которого стреляли. "Бубны" разлетелись в осколки.
          Осмотрев все крутом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде. И будет привлекать внимание обстреливающих только какая-нибудь тревога в их поле зрения. Поэтому я попросил не делать никаких движений, видимых снаружи: не запирать ни дверей, ни ставень, ни окон. Кроме своих, т.е. меня, мамы и Татиды, в доме был только один пожилой инженер, друг сестры Н.И. Бутковской¹⁰, приехавший, чтобы дождаться прихода белых в Крыму Словом, все, кто был, ждали именно этого события. Я же, все устроив, сел за обычную литературную работу, продолжая переводить де Ренье - перевод, которым я занимался весь путь из Одессы. Мне как раз надо было перевести стихотворение "Пленный принц". Меня очень пленял его размер, и у меня была идея, как передать его по-русски. Но стих все не давался, было трудно. А здесь (просто ли я был возбужден и взволнован?) мне он дался необычайно легко и быстро, так что у меня стихотворение было уже написано, когда мне сказали, что внизу меня спрашивают офицеры. Я их просил подняться ко мне наверх в кабинет.
          - Ну как Вам жилось при советской власти?
          - Неужели мы Вас обстреляли?
          - Вот, - я показал тетрадь с необсохшими еще чернилами, - вот моя работа во время бомбардировки. А жертва обстрела, кажется, только одна: пятидневный котенок, который убит, один из шести братьев, которые сосали мать во время обстрела.
          Так 12 пудов стали и свинца понадобилось, чтобы убить это малое существо.

Максимилиан Волошин. Пейзаж.

Акварель Максимилиана Волошина.

Акварель Максимилиана Волошина.