Дневник Дома Поэта 1932 г.

5. 5/III 1932 г.

          Ек. Фед. Юнге жила в то время в Зачатьевском переулке, и окно ее выходило на задворки Румянцевского музея. Из окон большой светлой комнаты; служившей ей мастерской, был виден сзади силуэт прекрасного многострунного здания Пашкова дома. А кругом в ее комнате стояло много ее этюдов крымских роз, написанных в звонких и светлых тонах. Осенние крымские розы были любимые цветы Екатерины Федоровны. И когда осенью оказывалась возможность, она всегда уезжала в Ялту делать этюды роз. В те годы в ее живописи уже отсутствовал темноватый и строгий кондиционный рисунок, который в те годы меня, уже пресыщенного импрессионизмом, пленял в ее ранних этюдах.
          Екатерина Федоровна была для меня не первым знакомством художественной Москвы. Другим, более ранним знакомством была семья художника Досекина. С Досекиным мы встретились перед отъездом в Коктебель. И непосредственно перед Коктебелем мне пришлось прожить с Досекиными месяца 3 на одной квартире. Срок нашего отъезда в Коктебель еще не был фиксирован, и моя мать должна была кому-нибудь передать нашу квартиру. В эти дни она случайно встретилась на улице с Марией Петровной Досекиной¹, которую она знала с детских лет, как воспитанницу их киевских знакомых Андриевичей. Теперь она была замужем за харьковским художником Досекиным, и наша квартира, в которой они поселились до нашего отъезда, была станцией во время перелетов художников осенью по дороге в Петербург, в Академию, и весной, обратно в Харьков.
          Досекин в то время очень увлекался поэзией Фета², который года полтора до этого умер. Досекин был хорошо знаком с Владимиром Соловьевым - и я у него встречал кой-кого из московских журналистов, близких "Московским ведомостям" и кругам Константина Леонтьева³. Так, например, я вспоминаю фигуру небезызвестного в то время Говорухи-Отрока⁴. У Досекина в то время гостил его брат, очень талантливый художник⁵, рано умерший. По вечерам шли бесконечные разговоры и чтенье "Вечерних огней" Фета.
          Для меня, выросшего исключительно в средних кругах либеральной интеллигенции, все эти разговоры и суждения художников были новостью и решительным сдвигом всего миросозерцания. Помню, как в мой рождественский приезд в Москву 1896 г., когда я познакомился с Ек. Ф. Юнге, я встретился у Досекина с молодым человеком, с тонкими усиками и курчавой бородкой, который рассказывал о своем путешествии на север России (Олонецская губерния), и с увлечением и очень пластично рассказывал о готовящейся постановке оперы Римского-Корсакова "Садко". И так хорошо рассказывал, что я был потрясен ее музыкой. Это был молодой Константин Коровин.
          Тогда же, у Досекина, я встретился в первый раз с Анатолием Кореневым⁶, который впоследствии, много лет спустя, познакомил меня в Париже со своим бофрером (шурин, деверь, свояк. Beau-frere (франц.)) С. Ив. Щукиным⁷. Но об этой встрече буду говорить позже, когда буду говорить о Париже.
          В те годы Екатерина Федоровна попадала в Коктебель довольно редко. В первый раз она приехала на более долгий срок во время смертельной болезни своего мужа. Это были годы, когда я уже жил в Париже и всего, о чем я буду рассказывать, я свидетелем не был. Вскоре после смерти Эдуарда Андр. Юнге сюда приехал смертельно больной его старший сын Владимир⁸, который умирал долго и мучительно от саркомы. Во время его похорон лошадь сбросила моего товарища-сверстника Сергея Юнге - и у него, очевидно, случилось сотрясение мозга, но из окружающих этого никто не заметил, потому что он вообще в тот период говорил несвязно, благодаря алкоголизму. И его смерть через неделю после похорон брата была трагична для близких своей скоропостижностью.

Рисунок М.А. Волошина

рисунок М.А. Волошина

Рисунок М.А. Волошина