1925 - Автобиография
Написана Волошиным в связи с 30-летием его литературной деятельности (от времени первой публикации в печати, в 1895 г.) Оригинал ? ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 1.Сейчас (1925 г.) мне идет 49-й год. Я доживаю седьмое семилетье жизни, которая правильно располагается по этим циклам:
1-ое семилетье: Детство (1877—1884).
Кириенко-Волошины1 — казаки из Запорожья. По материнской линии — немцы, обрусевшие с XVIII века.
Родился в Киеве 16 мая 1877 г<ода> в Духов день.
Ранние впечатления: Таганрог, Севастополь. Последний в развалинах после осады, с Пиранезиевыми деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами дорических колонн Петропавловского собора2.
С 4-х лет — Москва из фона «Боярыни Морозовой». Жили на Новой Слободе у Подвисков, там, где она в те годы как раз и писалась Суриковым в соседнем доме3.
Первое впечатление русской истории, подслушанное из разговоров старших,— «1-ое марта»4.
Любил декламировать, еще не умея читать. Для этого всегда становился на стул: чувство эстрады.
С 5 лет — самостоятельное чтение книг в пределах материнской библиотеки. Уже с этой поры постоянными спутниками становятся: Пушкин, Лермонтов и Некрасов, Гоголь и Достоевский и немногим позже — Байрон и Эдгар По.
2-ое семилетье: Отрочество (1884—1891).
Обстановка: окраины Москвы — мастерские Брестской ж<елезной> д<ороги>, Ваганьково и Ходынка. Позже — Звенигородский уезд: от Воробьевых гор и Кунцева до Голицына и Саввинского монастыря.
Начало учения: кроме обычных грамматик, заучиванье латинских стихов, лекции по истории религии, сочинения на сложные не по возрасту литературные темы. Этой разнообразной культурной подготовкой я обязан своеобразному учителю — тогда студенту Н. В. Туркину5.
Общество: книги, взрослые, домашние звери. Сверстников мало. Конец отрочества отравлен гимназией. 1-й класс — Поливановская6, потом, до V-гo,— Казенная -1-ая7.
3-е семилетье: Юность (1891—1898).
Тоска и отвращение ко всему, что в гимназии и от гимназии. Мечтаю о юге и молюсь о том, чтобы стать поэтом. То и др<угое> кажется немыслимым. Но вскоре начинаю писать скверные стихи и судьба неожиданно приводит меня в Коктебель8 (1893).
Феодосийская гимназия. Провинциальный городок, жизнь вне родительского дома сильно облегчает гимназический кошмар. Стихи мои нравятся, и я получаю первую прививку литературной «славы», оказавшуюся впоследствии полезной во всех отношениях: возникает требовательность к себе. Историческая насыщенность Киммерии9 и строгий пейзаж Коктебеля воспитывают дух и мысль.
В 1897 г<оду> я кончаю гимназию и поступаю на юридический факультет в Москве. Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни.
4-ое семилетье: Годы странствий (1898—1905).
Уже через год я был исключен из университета за студенческие беспорядки и выслан в Феодосию. Высылки и поездки за границу чередуются и завершаются ссылкой в Ташкент в 1900 г<оду>. Перед этим я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествуя на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах10. 1900-й год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне. Здесь настигли меня Ницше11 и «Три разговора» Вл<адимира> Соловьева12. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно — с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей.
Отсюда пути ведут меня на запад — в Париж, на много лет,— учиться: художественной форме — у Франции, чувству красок — у Парижа, логике — у готических соборов, средневековой латыни — у Гастона Париса13, строю мысли — у Бергсона14, скептицизму — у Анатоля Франса, прозе — у Флобера, стиху — у Готье и Эрредиана... В эти годы — я только впитывающая губка, я весь — глаза, Весь — уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша.
В 1900 г<оду> первая моя критическая статья печатается в «Русской мысли»15. В 1903 г. встречаюсь с русскими поэтами моего поколения: старшими — Бальмонтом, Вяч. Ивановым, Брюсовым, Балтрушайтисом и со сверстниками — А. Белым, Блоком.
5-е семилетье: Блуждания (1905—1912).
Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер16. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера.
К 9-му января 1905 г. судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы русской революции17. Но я не остался в России, и первая революция прошла мимо меня. За ее событиями я прозревал смуту наших дней («Ангел мщенья»).
Я пишу в эти годы статьи о живописи и литературе. Из Парижа в русские журналы и газеты (в «Весы», в «Золотое руно», в «Русь»). После 1907 г. литературная деятельность меня постепенно перетягивает сперва в Петербург, а с 1910 г.— в Москву.
В 1910 г. выходит моя первая книга стихов18.
Более долгое пребывание в России подготавливает разрыв с журнальным миром, который был для меня выносим только пока я жил в Париже.
6-е семилетье: Война (1912—1919).
В 1913 г. моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для моих статей закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам.
Годы перед войной я провожу в коктебельском затворе, и это дает мне возможность сосредоточиться на живописи и заставить себя снова переучиться с самых азов, согласно более зрелому пониманию искусства.
Война застает меня в Базеле, куда приезжаю работать при постройке Гетеанума19. Эта работа, высокая и дружная, бок о бок с представителями всех враждующих наций. В нескольких километрах от поля первых битв Европейской войны, была прекрасной и трудной школой человечного и внеполитического отношения к войне.
В 1915 г. я пишу в Париже свою книгу стихов о войне "Anno Mundi Ardentis"20. В 1916 г. я возвращаюсь в Россию через Англию и Норвегию.
Февраль 1917 г<ода> застает меня в Москве21 и большого энтузиазма во мне не порождает, т. к. я все время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинную реальность революции.
Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати — свобода мысли кончается.
Вернувшись весною 1917 г. в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую — и все волны гражданской войны и смены правительства проходят над моей головой. Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи ко мне возвращается только после Октября, и в 1918 г. я заканчиваю книгу о революции «Демоны глухонемые»22 и поэму «Протопоп Аввакум».
7-е семилетье: Революция (1919—1926).
Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах, еще более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже.
19-й год. толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моем отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившемся и обосновавшемся за эти годы,— к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919—1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт.
Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека (стихотв<орение> «Потомкам»23). Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного.
Но так как темой моей является Россия во всем ее историческом единстве, т. к. дух партийности мне ненавистен, т. к. всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле,— то отсюда вытекают следующие особенности литературной судьбы моих последних стихотворений: у меня есть стихи о революции, которые одинаково нравились и красным, и белым. Я знаю, например, что мое стихотворение «Русская революция» было названо лучшей характеристикой революции двумя идейными вождями противоположных лагерей (имена их умолчу).
В 1919 г. белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения «Брестский мир». Эти явления — моя литературная гордость, т. к. они свидетельствуют, что в моменты высшего разлада мне удавалось, говоря о самом спорном и современном, находить такие слова и такую перспективу, что ее принимали и те, и другие. Поэтому же, собранные в книгу, эти стихи не пропускались ни правой, ни левой цензурой. Поэтому же они распространяются по России в тысячах списков — вне моей воли и моего ведения. Мне говорили, что в вост<очную> Сибирь они проникают не из России, а из Америки, через Китай и Японию.
Сам же я остаюсь все в том же положении писателя вне литературы, как это было и до войны.
В 1923 г. я закончил книгу «Неопалимая купина». С 1922 года пишу книгу «Путями Каина»24 — переоценка материальной и социальной культуры. В 1924 г. написана поэма «Россия» (петербургский период).
В эти же годы я много работал акварелью, принимая участие на выставках «Мира искусства» и «Жар-цвет»25. Акварели мои приобретались Третьяковской галереей и многими провинциальными музеями.
Согласно моему принципу, что корень всех социальных зол лежит в институте заработной платы,— все, что я произвожу, я раздаю безвозмездно. Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это выходит само собой, потому что все равно никто не платит. Живу на «акобеспечение» Ц<Е>КУ-БУ26 — 60 р<ублей> в месяц.
Иконография
Кошелев27. Портрет маслом во весь рост. 1901.
Е. С. Кругликова. Поясной порт<рет> маслом. 1901.
Много карикатур, рисунков и силуэтов разных годов. Сливинский28.
Порт<рет> маслом с книгой. 1902.
Якимченко29. Голова, масло. 1902.
В. Харт30. Голова углем. 1907.
А. Я. Головин. Портрет поясной. Темпера. 1909.
Голова, литография. 1909.
Э. Виттиг31. Бюст в виде герма. 1909.
Е. Зак32. Голова, сангина. 1911.
Диего Ривера33. Мал<ый> порт<рет>, вся фигура.
Колоссальная голова. Масло. 1916.
Баруздина34. Порт<рет> маслом. 1916. Рис<унок> головы. 1916.
Бобрицкий35. Сангина. 1918.
Мане-Кац36. Поясной, масло. 1918.
Хрустачев37. Сангина. 1920.
Остроумова-Лебедева38. Голова акварелью. 1924.
Поясной портрет. Масло. 1925.
Кустодиев. Масло. 1924.
Костенко39. Гравюра на лин<олеуме>. 1924—1925.
Верейский40. Литография.
Библиография.
Вот в каком порядке мои стихи должны быть изданы:
Две книги лирики:
Годы странствий (1900—1910)
SELVA OSCURA (1910—1914).
Книга о войне и революции:
Неопалимая купина (1914—1924).
Путями Каина.
Из франц<узских> поэтов мною переводились: Анри де Ренье, Верхарн, Вилье де Лиль Адан <«Аксель»>, Поль Клодель («Отдых седьмого дня», ода «Музы»), Поль де Сен-Виктор («Боги и люди»).
Из критических моих статей под названием «Лики творчества»41 вышел только первый том о Франции в изд<ательстве> «Аполлона» (Спб., 1912). Остальные же, посвященные театру, живописи, русской литературе и Парижу — 4 тома, остались неизданными.
(Публикуется по:
Волошин. М.А. Путник по вселенным/
Сост., вступ. ст., коммент. В.П. Купченко и З.Д. Давыдова. ?
М.: Сов. Россия, 1990. ? С. 158-163.)
Павел Павлович фон Теш | С меганома (Волошин М.А.) | Екатерина Федоровна Юнге (Волошин М.А.) |