15. 23 сентября. Воскресенье.
Не понимаю своей беспричинной раздражительности. Пришло сегодня письмо от Герцыков со вложением письма Лидии. Вячеславу предлагают заведование "Золотым руном". Они едут в Москву. Журнал о мифотворчестве колеблется*.
Письмо пришло, когда мы были у Манасеиных*. Аморя была потрясена тем, что опять она узнает все из вторых рук. Мы вышли в виноградник. Она говорила: "И это называется жить одной жизнью".
Мы на закате ходили втроем с Богаевским на пирамиду*. После Нюша пела много, долго и трогательно.
Ночью мы вышли с Анной Рудольфовной говорить на берег;
"Нельзя все принимать. Надо si, si! или nо, no*! (Да, да - нет, нет (итап.)) Если Аморя уйдет к Иванову, это будет смерть для Василия Михайловича. Если она примет это на себя, она этого не вынесет. Я понимаю любовь Маргариты Алексеевны. Она права в своей любви, что нельзя принять все. Если я отдала ее ему, она говорит, то не затем, чтобы он передавал ее другому. Для Амори, если она поедет в Петербург, это будет гибелью. Ей угрожает нервная болезнь, сумасшедший дом.
Вячеслав не любит ее. Он к ней относится равнодушно. Лидия ее ненавидит, как ненавидела тогда, в самом начале, в Петербурге. Лидия вступает теперь в тот страшный период, когда женщина перестает быть женщиной, когда сходят с ума, совершают преступления. Как же отпускать ее в Петербург теперь, к ним, где ее не любят, где Лидия ее ненавидит. Ведь меня, когда мы идем, вы удерживаете, иногда грубо хватаете за локти, чтобы я не упала или не наткнулась на камень".
Я не считаю возможным никакого насилия. Но теперь пред Аморей стоит вопрос. У ней ужас, что ее пошлют вместе с Нюшей в Италию. Она защищается, как затравленный зверек со слепым животным ужасом, хотя об этом не было еще и речи. Если она преодолеет себя и добровольно поедет, предложит поехать с Нюшей, то тогда преобразится и ее любовь к Вячеславу. Но об этом никто не может просить, она сама должна захотеть.
Мы возвращаемся в комнату. Меня охватывает необъяснимое раздражение против Амори, которое находит себе случайный выход в потерянном халате.
Анна Рудольфовна ложится в постель. Я сижу рядом с ней. Аморя в соседней комнате пишет ответ Герцыкам.
Анна Рудольфовна говорит еще долго об том же, почти заклиная не ехать с Аморей в Петербург, удержать ее от этого шага, как от гибели. Потом она говорит: "Теперь пойдите к Аморе и будьте с ней ласковы".
И вот, я выхожу в столовую и с неудоумением чувствую, что вместо ласки снова неприязнь приподнимается во мне. Она дает мне письмо. Мне оно кажется искусственным и деланным. Она разрывает его. Я чувствую, что она вся поглощена мыслью об Вячеславе, и я не могу сдержать своей враждебности, точно все то, против чего боролся я весной, все еще живо во мне. Она спрашивает, надменно и оскорбительно (так мне кажется): "Да ты ревнуешь меня, что ли, еще до сих пор?"
Потом: "Нет, так не нужно прощаться". Мы пытаемся говорить, но у меня ничего не выходит, и я ухожу с горестным недоумением, так все это не вяжется с тем, что я только что говорил Анне Рудольфовне о себе и своем отношении к Аморе. Или это просто раздражение от усталости, сна и холода?
 Е.О. Волошина и М.В. Сабашникова. Коктебель. 1906 г. |  Портрет работы Диего Ривера. Париж, 1916 |  Рисунок М.А. Волошина |