М. Цветаева. Живое о живом.

Коктебель

          Пятого мая 1911 года, после целого чудесного месяца одиночества на развалинах генуэзской крепости в Гурзуфе, в веском обществе пятитомного Калиостро и шеститомной Консуэлы, после целого дня певучей арбы по дебрям восточного Крыма, я впервые вступила на коктебельскую землю, перед самым Максиным домом, из которого уже огромными прыжками, по белой внешней лестнице, несся мне навстречу — совершенно новый, неузнаваемый Макс. Макс легенды, а чаще сплетни (злостной!), Макс, в кавычках, “хитона”, то есть попросту длинной полотняной рубашки, Макс сандалий, почему-то признаваемых обывателем только в виде иносказания “не достоин развязать ремни его сандалий” и неизвестно почему страстно отвергаемых в быту — хотя земля та же, да и быт приблизительно тот же, быт, диктуемый прежде всего природой, — Макс полынного веночка и цветной подпояски, Макс широченной улыбки гостеприимства, Макс — Коктебеля.
          — А теперь я вас познакомлю с мамой. Елена Оттобальдовна Волошина — Марина Ивановна Цветаева.
          Мама: седые, отброшенные назад волосы, орлиный профиль с голубым глазом, белый, серебром шитый, длинный кафтан, синие, по щиколотку, шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу: “Здравствуйте!”
          Е. О. Волошина, рожденная — явно немецкая фамилия, которую сейчас забыла. Внешность явно германского — говорю германского, а не немецкого — происхождения: Зигфрида¹, если бы прожил до старости, та внешность, о которой я в каких-то стихах:
          — Длинноволосым я и прямоносым
          Германцем славила богов.
          (Что для женщины короткие волосы — то для германца длинные.) Или же, то же, но ближе, лицо старого Гёте, явно германское и явно божественное. Первое впечатление — осанка. Царственность осанки. Двинется — рублем подарит. Чувство возвеличенности от одного ее милостивого взгляда. Второе, естественно вытекающее из первого: опаска. Такая не спустит. Чего? Да ничего. Величественность при маленьком росте, величие — изнизу, наше поклонение — сверху. Впрочем, был уже такой случай — Наполеон.
          Глубочайшая простота, костюм как прирос, в другом немыслима, и, должно быть, неузнаваема: сама не своя, как и оказалось, два года спустя на крестинах моей дочери²: Е. О., из уважения к куму — моему отцу — и снисхождения к людским навыкам, была в юбке, а юбка не спасла. Никогда не забуду, как косился старый замоскворецкий батюшка на эту крестную мать, подушку с младенцем державшую, как ларец с регалиями, и вокруг купели выступавшую как бы церемониальным маршем. Но вернемся назад, в начало. Все: самокрутка в серебряном мундштуке, спичечница из цельного сердолика, серебряный обшлаг кафтана, нога в сказочном казанском сапожке, серебряная прядь отброшенных ветром волос — единство. Это было тело именно ее души.
          Не знаю, почему — и знаю, почему — сухость земли, стая не то диких, не то домашних собак, лиловое море прямо перед домом, сильный запах жареного барана, — этот Макс, эта мать — чувство, что входишь в Одиссею.
          Елена Оттобальдовна Волошина. В детстве любимица Шамиля, доживавшего в Калуге последние дни³ “Ты бы у нас первая красавица была, на Кавказе, если бы у тебя были черные глаза”. (Уже сказала — голубые.) Напоминает ему его младшего любимого сына, насильную чужую Калугу превращает в родной Кавказ. Младенчество на коленях побежденного Шамиля — как тут не сделаться кавалером Надеждой Дуровой или, по крайней мере, не породить поэта! Итак, Шамиль. Но следующий жизненный шаг — институт. Красавица, все обожают. “Поцелуй меня!” — “Дашь третье за обедом — поцелую”. (Целоваться не любила никогда.) К концу обеда перед корыстной бесстрастной красавицей десять порций пирожного то есть десять любящих сердец. Съев пять, остальными, царственным жестом, одаривала: не тех, кто дали, а тех, кто не дали.
          Каникулы дома, где уже ходит в мужском, в мальчишеском — пижам в те времена (шестьдесят лет назад!) не было, а для пиджака, кроме куцего уродства, была молода.
          О ее тогдашней красоте. Возглас матроса, видевшего ее с одесского мола, купающейся: “И где ж это вы, такие красивые, родитесь?!” — самая совершенная за всю мою жизнь словесная дань красоте, древний возглас рыбака при виде Афродиты, возглас — почти что отчаяния! — перекликающийся во мне с недавними строками пролетарского поэта Петра Орешина, идущего полем:

Да разве можно, чтоб фуражки
Пред красотой такой не снять?

          Странно, о родителях Е. О. не помню ни слова, точно их и не было, не знаю даже, слышала ли что-нибудь. И отец, и мать для меня покрыты орлиным крылом Шамиля. Его сын, не их дочь.
          После института сразу, шестнадцати лет, замужество⁴. Почему так сразу и именно за этого, то есть больше, чем вдвое старшего и совсем не подходящего? Может быть, здесь впервые обнаруживается наличность родителей. Так или иначе, выходит замуж и в замужестве продолжает ходить — тонкая, как тростинка — в мальчишеском⁵, удивляя и забавляя соседей по саду. Дело в Киеве, и сады безмерные.
          Вот ее изустный рассказ:
          — Стою на лесенке в зале и белю потолок — я очень любила белить сама — чтобы не замазаться, в похуже — штанах, конечно, и в похуже — рубашке. Звонок. Кого-то вводят. Не оборачивая головы, белю себе дальше. К Максиному отцу много ходили, не на всех же смотреть.
          “Молодой человек!” — Не оборачиваюсь. — “А молодой человек?” Оборачиваюсь. Какой-то господин, уже в летах. Гляжу на него с лестницы и жду, что дальше. “Соблаговолите передать папаше... то-то и то-то...” — “С удовольствием”. Это он меня не за жену, а за сына принял. Потом рассказываю Максиному отцу — оказался его добрым знакомым. “Какой у вас сынок шустрый, и все мое к вам дело передал толково, и белит так славно”. Максин отец — ничего. “Да, — говорит, — ничего себе паренек”. (Кстати, никогда не говорила муж, всегда — Максин отец, точно этим указывая точное его значение в своей жизни — и назначение.) Сколько-то там времени прошло — у нас парадный обед, первый за мою бытность замужем, всё Максиного отца сослуживцы. Я, понятно: уже не в штанах, а настоящей хозяйкой дома: и рюши, и буфы, и турнюр на заду — все честь честью. Один за другим подходят к ручке. Максин отец подводит какого-то господина: “Узнаешь?” Я-то, конечно, узнаю — тот самый, которого я чуть было заодно не побелила, а тот: “Разрешите представиться”. А Максин отец ему: “Да, что ты, что ты! Давно знакомы”. — “Никогда не имел чести”. — “А сынишку моего на лестнице помнишь, потолок белил? Она — самый”. Тот только рот раскрыл, не дышит, вот-вот задохнется. “Да я, да оне, да простите вы меня, сударыня, ради Бога, где у меня глаза были?” — “Ничего, — говорю, — там где следует”. Целый вечер отдышаться не мог! Из этой истории заключаю, что рожденная страсть к мистификации у Макса была от обоих родителей. Языковой же дар — явно от матери. Помню, в первое коктебельское лето, на веранде, ее возмущенный голос:
          — Как ужасно нынче стали говорить! Вот Лиля и Вера *(Сестры мужа М. Цветаевой, С. Я. Эфрона: Елизавета Яковлев (1885—1976) и Вера Яковлевна (1889—1945)), — ведь не больше, как на двести слов словарь, да еще как они эти слова употребляют! Рассказывает недавно Лиля о каком-то своем знакомом, ссыльном каком-то: “И такой большой, печальный, интеллигентный глаз...” Ну, как глаз может быть интеллигентным? И все у них интеллигентное, и грудной ребенок с интеллигентным выражением, и собака с интеллигентной мордой, и жандармский полковник с интеллигентными усами... Одно слово на всё, да и то не русское, не только не русское, а никаковское, ведь по-французски intelligent — умный. Ну, вы, Марина, знаете, что это такое?
          — Футляр для очков.
          — И вовсе не футляр! Зачем вам немецкое искаженное Futteral, когда есть прекрасное настоящее русское слово — очешник. А еще пишете стихи! На каком языке?
          Но вернемся к молодой Е. О. Потеряв первого ребенка — обожаемую, свою, тоже девочку-мальчика, четырех летнюю дочку Надю⁶, по которой тосковала до седых и белых волос, Е. О., забрав двухлетнего Макса, уходит от мужа и селится с сыном — кажется, в Кишиневе⁷. Служит на телеграфе. Макс дома, с бабушкой — ее матерью. Помню карточку в коктебельской комнате Е. О., на видном месте: старинный мальчик или очень молодая женщина являют миру стоящего на столе маленького Геракла или Зевеса — как хотите, во всяком случае нечто совсем голое и очень кудрявое.
          Два случая из детского Макса. (Каждая мать сына, даже если он не пишет стихов, немного мать Гёте, то есть вся ее жизнь о нем, том, рассказы; и каждая молодая девушка, даже если в этого Гёте не влюблена, при ней — Беттина *(Беттина фон Арним (1785—1859) — немецкая писательница, друг и почитательница Гёте) на скамеечке.)
          Жили бедно, игрушек не было, разные рыночные. Жили — нищенски. Вокруг, то есть в городском саду, где гулял с бабушкой, — богатые, счастливые, с ружьями, лошадками, повозками, мячиками, кнутиками, вечными игрушками всех времен. И неизменный вопрос дома:
          — Мама, почему у других мальчиков есть лошадки, а у меня нет, есть вожжи с бубенчиками, а у меня нет?
          На который неизменный ответ:
          — Потому что у них есть папа, а у тебя нет.
          И вот после одного такого папы, которого нет, — длительная пауза и совершенно отчетливо:
          — Женитесь.
          Другой случай. Зеленый двор, во дворе трехлетний Макс с матерью.
          — Мама, станьте, пожалуйста, носом в угол и не оборачивайтесь.
          — Зачем?
          — Это будет сюрприз. Когда я скажу можно, вы обернетесь!
          Покорная мама орлиным носом в каменную стену. Ждет, ждет:
          — Макс, ты скоро? А то мне надоело!
          — Сейчас, мама! Еще минутка, еще две. — Наконец: — Можно!
          Оборачивается. Плывущая улыбкой и толщиной — трехлетняя упоительная морда.
          — А где же сюрприз?
          — А я (задохновение восторга, так у него и оставшееся) к колодцу подходил — до-олго глядел — ничего не увидел.
          — Ты просто гадкий непослушный мальчик! А где же сюрприз?
          — А что я туда не упал.

          ¹ Зигфрид — герой древнегерманского эпоса “Песнь о Нибелунгах”.
          ² Елена Оттобальдовна была крестной матерью дочери Марины Цветаевой — Ариадны.
          ³ Отец Елены Оттобальдовны, О. А. Глазер, с 1859 по 1861 год служил в Калуге, куда был поселен сдавшийся в 1859 году в плен вождь горцев Дагестана и Чечни Шамиль (1799—1871).
          ⁴ Шестнадцати лет Елена Оттобальдовна окончила киевский Институт благородных девиц. Замуж она вышла только через два года, восемнадцати лет, в Житомире.
          ⁵ О “начале” мужского костюма Елены Оттобальдовны вспоминала ее мать, Н. Г. Глазер: “Когда она только что вышла замуж, то упросила Ал[ександра] Макс[имовича] сшить ей русскую рубашку и шаровары для гимнастики — ну, а потом и начала все время так бегать. Александр] Макс[имович], конечно, был этим недоволен” (запись М. А. Волошина, ок. 1898 года. — ИРЛИ. Назначение в Киев А. М. Киренко-Волошин получил в 1872 году.
          ⁶ Надя Кириенко-Волошина родилась 21 августа 1869 года.
          ⁷ Уйдя от мужа, Е. О. Волошина уехала не в Кишинев, а в Севастополь.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16

Заливы гулкие земли глухой и древней.

Настороженная земля (Волошин М.А.)

Испания. Пейзаж с кипарисами.