Л. Фейнберг. Из книги “Три лета в гостях у Максимилиана Волошина”.

Кто сидел за столом.
“Коктебельские сонеты” Макса.

          Разрешите мне привести сонет Волошина — под заглавием “Обед”:
          Горчица, хлеб, солдатская похлебка, Баран под соусом, битки, салат, И после — чай. “Ах, если б, шоколад!” — С куском во рту вздыхает Лиля робко.
          Кидают кость; грызет Гайдана Тобка; Мяучит кот; толкает брата брат... И Миша *(Михаил Сергеевич Лямин — двоюродный брат Волошина) с чердака — из рая в ад — Заглянет в дверь и выскочит, как пробка.

— Опять уплыл недоенным дельфин?
— Сережа! Ты не принял свой фитин! —
Сереже лень. Он отвечает: “Поздно!”
Идет убогих сладостей дележ.
Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж.
И медлит Пра, на сына глядя грозно.

          По поводу этого сонета я еще должен буду сказать несколько слов. В частности — об “уплывающем недоенном дельфине”.
          Происхождение “Коктебельских сонетов” Макса. Дело в том, что шестнадцатого мая праздновался день рождения Волошина. <...> К этому дню Макс собственноручно сколотил фанерный ящик — вроде почтового — и прибил его к стене на террасе. Было предложено всем желающим опустить в гостеприимную щель любые шутливые (а также и серьезные) стихи и рисунки, карикатуры, смешные пожелания — любые творческие подарки.
          И вот — сам Макс, без подписи, опустил в ящик рукопись семи “Коктебельских сонетов”. Подарок себе самому и всем другим.
          В них, как на ладони, можно различить главные особенности жизни, нравов, характеров всех членов “обормотника”. <...>
          Но вот сейчас я сижу впервые за этим обеденным столом, и прямо против меня, на южной стороне стола, сидит Сережа Эфрон. И рядом с ним — его юная жена — Марина Цветаева. <...>
          Дальше — во главе стола — сидел Макс — с удивительно обширной головой (море волос), с лицом не то древнерусского богатыря, не то — старшего брата Садко (ему бы весла в руки), не то — галльского жреца, не то — эллинского Зевса... Он изредка сосредоточенно шутил, на что Лиля — его соседка по столу — отвечала уже знакомым мне, звонким дробно-заливчатым смехом. И рядом с ней сидевшая ее сестра — младшая — Вера Эфрон, с еще более поражающим глубоким взглядом необычайно больших серых глаз, усмехалась тихой, слегка грустной улыбкой...
          На северной, длинной стороне стола сидели мы — трое новоприбывших; Елена Оттобальдовна, распоряжавшаяся едой: разливавшая суп или борщ, распределявшая порции второго блюда, — и рядом с ней пожилая, совсем седая ее знакомая, скоро уехавшая. Не помню ее имени, откуда она. Не ее ли Макс — в шутку — называл Dame de pikue *(Пиковая дама (франц.)). Она помалкивала. Не помню ее голоса.
          За нею, на переднем углу стола, сидел Миша, невысокий, худощавый. Небольшие глаза. Довольно странный взгляд. Кажется, племянник Елены Оттобальдовны. Увы — психически больной. Мания преследования. Иногда он отваживался пообедать со всеми, но чаще предпочитал есть у себя на чердаке дома, где он жил и где он мог тщательно обследовать еду, прежде чем решиться ею воспользоваться.
          Вот мы и обошли вокруг стола и назвали всех сидевших. Так было в день нашего приезда. Так было каждый день. Потом состав мог слегка измениться. Приехал жених Аси *(Трухачев Борис Сергеевич (1892—1919)) (она была на два года моложе Марины: осенью ей должно было минуть семнадцать). Потом обе пары — Марина с Сережей и Ася со своим будущим мужем — уехали.
          Время от времени приезжали гости. Петр Николаевич Лампси — феодосийский мировой судья, кажется — внук Айвазовского. Его воспитанник — Коля Беляев, высокого роста, даже выше Сережи Эфрона — весьма красивый юноша. В то лето, очень часто, почти постоянно, к нам присоединялся юный художник — Людвиг Квятковский *(Квятковский Людвиг Лукич (1894—1977)), чрезвычайно талантливый. Перед его искусством я безоговорочно преклонялся.
          Иногда, не часто, присоединялся композитор Ребиков. И Константин Федорович Богаевский — замечательный художник, друг Волошина. Вскоре Макс привел меня в его чудесную феодосийскую мастерскую.
          Лето 1911 года. Только одно лето, когда у меня был с собой мой дешевый фотоаппарат “Дельта”, хорошо снимавший, хотя объектив был даже не “апланат”, а просто ландшафтный. Во. <...> снимок: весь наш обеденный стол, со всеми участниками, без меня, конечно: я — снимаю. Мое место рядом с Беллой, там, где стоит Маня Гехтман.
          На первом плане, впереди, сидят: слева Коля Беляев, справа Миша — какой резкий контраст!
          Обед подходил к концу. Не помню, что было “на второе”. Какое-то мясо — с салатом или макаронами. Кажется, еще вместилище, вроде глубокого блюда с черешнями и персиками. Кроме того, у большинства были свои корзиночки или кувшины с фруктами. На стол была высыпана горка простецких сладостей: монпансье, мармелад.
          Елена Оттобальдовна по возможности поровну распределяла их между всеми сидящими. Макс — это и для меня было ясно — разыгрывал нетерпение:
          — Ма-а-ма! Если можно — мне без очереди! Я не могу ждать! Я очень хочу!
          Елена Оттобальдовна — в свою очередь — разыгрывала суровую справедливость:
          — Все получат по очереди!
          — Но я, мама, не могу ждать! Не в силах.
          — Тогда ты получишь последним!
          Но дележ кончился благополучно. Мы тоже получили — каждый свою долю.
          После обеда, к нашему удивлению, все — хором — скандировали сонет в честь матери Макса: тоже из “Коктебельских сонетов”:

Пра

Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря.
Я, неусыпная, слежу за домом,
Оглушена немолкнущим содомом,
Кормлю стада голодного зверья.
Мечась весь день, и жаря, и варя,
Варюсь сама в котле давно знакомом.
Я Марье раскроила череп ломом
И выгнала жильцов, живущих зря.
Варить борщи и ставить самовары
Мне, тридцать лет носящей шаровары,
И клясть кухарок! Нет! Благодарю!
Когда же все пред Прою распростерты,
Откинув гриву, гордо я курю,
Отряхая пепл на рыжие ботфорты.

          Если мой читатель не знает, что значит слово “пря”, он легко может его найти хотя бы в толковом словаре Ушакова. “Пря” — старорусское слово, обозначающее спор, борьбу. Теперь оно употребляется всегда в шутливом применении. Но у Жуковского можно найти “пря” еще в прямом смысле — и вдобавок поэт это слово склоняет.
          Конечно, смешно склонять несклоняемую приставку “пра”, обычную в словах прадед, прабабушка, прародина, праязык и во многих других случаях. Чудно склонять как своего рода женское имя. <...>
          Не знаю, возникло ли это прозвище вместе с сонетом Макса или было в ходу и раньше. Но так уж к ней и приросло это наименование. Все мы привыкли ее называть “Пра”. И она привыкла, что так ее называют. <...> Голова Пра величественна, несмотря на ее невысокий рост. Вглядитесь в фотографию. Вы ощущаете нечто древнее? Скорее — скандинавское.
          Татарские полотенца — из них она шила свои кофты-казакины — были двух родов. Или яркие, с простым геометрическим, вышитым гладью узором вдоль всего полотенца (краски — желтые, красные, синие, черные), или другие — светлые, украшенные мелкими блестящими пластинками — финифти? глазури? И меж них расшивка тоже мелкими узорами шелковых или шерстяных нитей. Так или иначе кофты-казакины Пра были весьма нарядными.
          Волосы ее тоже были обильными и курчавыми — уже пополам с сединой. Но далеко не столь мощно обильные, как у ее сына.

1-2-3-4-5-6-7

Павел Павлович фон Теш (1842-1908), врач, близкий друг матери Волошина, приобретший для нее землю в Коктебеле весной 1893 г

Рисунок М.А. Волошина