1-2-3-4-5-6-7
1913 Год.
Снова в коктебеле. Лето. Стихи...
Итак, в начале июня в третий раз я приехал в Коктебель. Я увидел, что дом Макса сильно изменился. За этот сезон Пра и Волошин сумели к дому с юго-востока пристроить обширный добавок — апсиду, сложенную из красивого, не до конца обтесанного камня (известняка?).
Там новая, большая — в два этажа ростом, мастерская Макса. Пятигранная апсида с четырьмя очень высокими окнами, такими высокими — в два этажа, — что кажутся узкими. <...>
Я оценил все совершенство плана и конструкции этой замечательной мастерской. И все же мне было жаль двух обжитых мною в прошлом больших комнат Макса. Подросток быстрее и более прочно привыкает. И с трудом расстается с привычными комнатами и предметами. Впрочем, предметы остались те же. Только иначе смотрелись в перспективе нового внутреннего пространства. Голова Таиах стояла в самой глубине мастерской, как бы в более узком ее ответвлении. Над ней — потолком, навесом — проходила галерея. И в этом своего рода узком и коротком полукоридоре или полугроте стояло два дивана друг против друга. И над ними, помнится, по обе стороны две цепи японских деревянных гравюр: Хиросигэ, Хокусаи, Утамаро; еще выше — знакомые мне оттиски и репродукции... грустный, томящийся демон Одилона Редона... и другие... <...>
Как-то под вечер случилось, что мы гуляли втроем: Макс, Вера Эфрон и я. Помнится, мы прошли на перевал между Святой и Сюрю-Кая. Макс рассказывал легенды, связанные с этой горой. Мы уже возвращались. Оставалось еще минут двадцать ходьбы. Каменоломня (тогда еще возвышалось ее характерное изваяние) осталась позади. Два-три увала между нами и заливом. Красивое место. Огромные волны земли...
Макс предложил отдохнуть — присесть на гребне одного холма перед спуском. Мы сели на сухую траву. Макс сказал:
— Мне говорили, Леня, что вы помните весь мой венок сонетов. Может ли это быть?
— Да, Макс! Думаю, что помню.
— Тогда скажите нам.
— С радостью! Но условимся: если вам не понравится, как я читаю... или вы устанете слушать... тогда скажите: я докончу как-нибудь в другой раз.
Я начал читать. Старался читать спокойно, без малейшего оттенка пафоса. Только смысловая выразительность.
Пятнадцать сонетов заняли меньше получаса! Меня никто не прерывал. Макс слушал с простым, спокойным вниманием. Помню, ключевой сонет я прочел два раза: в начале и в конце цикла.
Сильно свечерело. Макс, после молчания, заметил:
— Но, Леня! Как вы могли все это запомнить?
Кажется, я сказал:
— “Corona astralis”. Это запомнилось само собой. Конечно, надо было внимательно прочесть несколько раз...
* * *
Вероятно, в это же время я был восхищенным свидетелем: Волошин прочел нам, конечно, по рукописи свой второй венок сонетов “Lunaria”1. Нам: слушателей было немного, человек пять-шесть. Среди нас — Пра, Марина Цветаева, Эфроны-сестры. Кажется, Сережи Эфрона не было: он был прикован к постели туберкулезной температурой. Кто еще? Не могу вспомнить с уверенностью. <...>
Итак, серый день. Белая комната. Несколько человек, сидящих довольно тесно. В центре нашего круга, точнее — сегмента — спиною к окну — Макс: спокойно-темное лицо, плавно-волнистое море волос, спокойный голос, прекрасно выговаривающий — строка за строкой — прекрасные стихи нового “венка сонетов”. <...>
Мне никогда не приходилось слышать лучшего чтения стихов. Я слышал прекрасных чтецов, например, Яхонтова. Но значимость его декламаций коренилась именно в достоинствах чтения. Поэтому лучше всего было слушать у Яхонтова знакомые стихи, которые знаешь по памяти. Тогда — с особой силой — можно было оценить изящное совершенство его трактовки.
Здесь совсем другое. Низкий баритон (отнюдь не бас) голоса Макса не акцентировал трактовки: выделял, обрисовывал образ, смысл каждой строки, и каждые четырнадцать строк слагались в четкий, компактный, особый конгломерат. Сумма контрастов здесь еще большая, чем в первом венке. В самом отношении к героине, к Луне, скрыта несовместимость: любование противопоставлено антипатии, признание красоты — ужасу, гибель — надежде.
Поэт не выдвигал себя на первый план. Он оставался в тени. Особенно от меня — темным силуэтом на фоне светло-серого окна. И только голос, плавный, внешне спокойный, но внутренне певучий, отчетливо доносил образы, содержание каждой строки. При этом — поражающее, ничем не затемненное, не поколебленное чувство стиха, совершенство просодии, совершенство самой поэзии...
Вероятно, это чтение и было самым значительным поэтическим впечатлением, извне дошедшим до моего слуха — за всю мою жизнь. Вероятно, у большинства слушателей, в разной форме и степени, было такое же чувство. Макс кончил. Молчание. И естественное, и неловкое. Необходимо было его прервать. Но никто не решался. Наконец, первое слово взяла Пра (она тоже слышала венок в первый раз).
— Ну что же, прекрасный венок сонетов, Макс. Очень не похожий на первый. Но ничем не хуже. Быть может, еще лучше.
Учтите твердый, спокойно-резюмирующий голос Пра.
— Однако одна строчка меня покоробила. С одной строчкой я не согласна!
— Да, мама? Но с какой же?
Как всегда, голос Макса, когда он не был согласен с Пра, принимал искусственно-жалобный оттенок. Сейчас он готовился к самозащите, к спору.
(Второй сонет. Завершающие триоли:
От ласк твоих стихает гнев морей,
Богиня мглы и вечного молчанья,
А в недрах недр рождаешь ты качанья,
Вздуваешь воды, чрева матерей
И пояса развязываешь платий,
Кристалл любви! Алтарь ночных заклятий! |
Несколько необычный родительный падеж множественного числа в предпоследней строке нам непривычен. Правда, заклятия — заклятий, объятья — объятий, проклятья — проклятий. Обычно: платье — платьев. Но по-старорусски: платия — платий, как братия — братии.
В чтении Макса эта строка тогда прозвучала так:
И раковины делаешь пузатей.)
— Как хочешь, Макс! “Пузатей” — недопустимо. Вносит комический элемент в очень строгие строки. Эту строчку ты должен изменить.
— Очень трудно! Может быть — “рогатей”?
— Нет, Макс! Звучит еще смешней. Видишь ли, сын. “Пузатей” — в этом что-то мягкое. Не подходит к раковине.
Кажется, Марина Цветаева была согласна с Пра.
Я мог бы сказать, что эпитет “пузатый” мы часто применяем к весьма твердым предметам. Мы говорим: “пузатый комод”, “пузатый самовар”. Но я промолчал.
Макс не согласился:
— Но, мама... ведь это вправду так и есть. Раковины увеличиваются в связи с фазами луны.
— Однако, Макс. Ты пишешь не научный трактат и не учебник. Стихи... у них другие законы. К ним другие требования. “Пузатей”... это недопустимо в твоем венке!
“И я молчал, но с нею был согласен.... <...>
1Венок сонетов “Lunaria” был написан Волошиным с 15 июня по 1 июля 1913 года.
1-2-3-4-5-6-7
 Портрет работы В. П. Андерса. Коктебель, 1927 |  Силуэт Е. Кругликовой. Париж, ок. 1908 |  Портрет работы Г. Верейского. Ленинград, 1924 |