|
|
|
| |
| | Е. Кривошапкина. Веселое племя “обормотов”.
|
| |
 1-2-3
...С осени 1913 года Крым вошел в мою жизнь, вошел навсегда. Я живу у папиного брата, дяди Рудольфа *(Редлих Рудольф Морицович — фотограф, художник-любитель), и учусь в седьмом классе частной гимназии в Феодосии. Дом, в котором я живу, покрыт розовой черепицей и стоит над городом и синей бухтой. За ним по некрутому склону поднимается несколько мазанок слободки, а дальше — гора, белая известковая и полынная земля. Пройдешь минут пять по узкой каменной тропинке — и уже начинаются заросли кизила и редкие виноградники за сложенной из камней оградой под теплым небом. Дом окружен любовно выращенным садом. Когда наступала весна, морской ветер качал высокие тополя и шевелил цветы миндаля, персиков и абрикосов. Давным-давно, еще в пору дружбы с Айвазовским, дядя начал строить этот дом и начал его с двух комнат. Теперь их восемь — да еще небольшая оранжерея и большая мастерская, где дядя пишет свои картины, и застекленная веранда...
Одновременно со мной поселились у дяди в двух маленьких комнатах Марина Цветаева с мужем Сергеем и маленькой дочкой Алей. Они принадлежали к тем удивительным людям, с которыми дружили дядя Рудольф и мой двоюродный брат — Владимир Александрович Рогозинский. Особенно Володя был дружен с Волошиным и художниками Богаевским и Кандауровым. Они часто приходили сюда, в маленький дом над феодосийским Карантином *(Феодосийский карантин располагался в стенах средневековой генуэзской крепости, по соседству с портом): поднимались по крутой и немощенной улице Феодосии или спускались по тропинкам с Феодосийской горы, после долгого пути пешком, прямо из Коктебеля.
Сколько раз мы совершали этот путь!. Весной, когда еще зеленела трава, в ложбинах цвели темно-красные дикие пионы. Мы рвали букеты для Пра — матери Максимилиана Александровича, Елены Оттобальдовны. После долгого пути по плоскогорьям и ложбинам вдруг раскрывалась долина Коктебеля. И на всю жизнь в памяти остался залив, замкнутый “зубчатым окоемом гор”, с его чистыми, неожиданно яркими красками, ставший “нечаянной радостью” в жизни многих людей. Казалось, каждая покрытая щебнем тропинка в горах, облако, столбом встающее на горизонте, каждый куст, несмолкаемый прибой — все здесь насыщено духовной, почти человеческой жизнью и мыслью. И нас, подростков, давно ждавших, когда же жизнь начнет показывать свои чудеса, она не обманула, показала нам эти места и поставила на нашем пути людей, о которых и сейчас знаешь, что были они прекрасными...
После первых пасхальных дней 1914 года Володя повез нас на своей машине в Коктебель, к Волошину. Ослепительно белое симферопольское шоссе бежало по степи. Володя указывал на проносившиеся мимо каменные тумбы с двуглавыми орлами, говорил: “Это Екатерининские версты”1; указывая на невысокие железные столбы, поддерживающие уходящие вдаль провода, говорил: “Индийский телеграф”2. В лицо дул сильно и незнакомо пахнущий ветер, и жизнь раздвигалась во времени и в пространстве. Машина свернула в сторону от шоссе и побежала по белой известковой дороге между невысоких холмов, поросших короткой травой. Скоро между двух холмов показался сияющий синий треугольник — море. Мы приехали в Коктебель.
Машина стоит у шумящего прибоя, перед калиткой простой двухэтажной дачи с невысокой башней. У калитки нас встретила старая женщина, похожая немного на Гёте. Она была странно одета. Кустарный шушун, широкие длинные шаровары и казанские расшитые сафьяновые сапожки. Взгляд острый, седые подстриженные волосы. Повернувшись к дому, она крикнула басом: “Ма-а-кс!” Это была мать Волошина, Елена Оттобальдовна.
Высокий голос ответил: “Иду, мама!”
Очень легко и быстро сбежал по лестнице полный человек с кудрями, перехваченными ремешком. Он был в рыжей блузе, напоминавшей хитон, в чувяках на босу ногу. Смотрел он так же остро и пристально, как мать, только не сурово, а улыбаясь.
Старушка оглядела нас внимательно и строго и сказала: “Славные ребята, надо только их обобогмотить”, — она слегка картавила.
В доме много небольших побеленных комнат, в окна которых заглядывает то Карадаг, то море, то Сюрю-Кая — голая, светло-серая остроконечная скала, и всюду гуляет свежий морской сквозняк и шуршит прибой. В этих комнатах обитало веселое племя “обормотов”: художники, поэты и немного людей других профессий. Все носили мало одежды: босые или в чувяках на босу ногу; женщины, в шароварах и с открытыми головами, эпатировали “нормальных дачников”. Был у них и свой гимн, начинавшийся словами:
Стройтесь в роты, обормоты,
В честь правительницы Пра... |
Мы скоро удрали на пляж и, лежа на животе, искали в гальке удивительные полудрагоценные камешки, способные сделать человека счастливым, — сердолики, халцедоны, яшму и даже зеленые хризопразы, камни, для которых коктебельцы изобрели фантастическое название “фернампиксы”...
Наступила осень. Володя еще не уехал в Москву и как-то вечером повез нас в Коктебель. Когда мы остановились у дачи, быстрые южные сумерки переходили в ночь. Волошин ушел в Змеиный грот, и мы пошли по пляжу ему навстречу.
— Сейчас начнем сигналить, — сказал Володя.
Приставив спичку головкой к коробке, он щелкнул по ней. Огонек спички описал красивую дугу в голубеющем воздухе. Еще одна, еще — и вдруг мы увидели на фоне черной горы яркую искру, тоже описывающую маленькую дугу, за ней — другую, третью.
— Ну, вот и Макс.
А вот и невысокий силуэт с поднятой рукой. Мы подходим к дому, из-за него поднималась большая луна. “И распускается, как папоротник красный, зловещая луна”...
Часа через два на вышке Волошин читал стихи. Над морем стояла луна, ставшая маленькой и белой, плещущая серебром дорожка доходила до самой вышки, пляжа не было видно.
С какой тоской из влажной глубины
К тебе растут сквозь мглу моих распятий,
К Диане бледной, к яростной Гекате
Змеиные, непрожитые сны.
Потом удивительные стихи, которые кончались строфой:
Как рыбак из малой Галилеи,
Как в степях халдейские волхвы —
Ночь-Фиал, из уст твоей Лилей
Пью алмазы влажной синевы!3 |
Когда тебе шестнадцать лет, сидишь на башне, слушаешь, как прибой расплескивает серебро “яростной Гекаты”, а напевный голос поэта говорит о том, как глубока вселенная и священна жизнь, тебя охватывает счастье.
Когда все стали расходиться, Володя положил руку мне на плечо и сказал:
— А знаешь, Макс, это, может быть, твоя самая горячая поклонница.
Волошин ответил с невеселой усмешкой:
— Видимо, моя судьба — нравиться старушкам и четырнадцатилетним девочкам, — и взял со скамейки книгу. При свете луны написал на ней что-то, а затем дал ее мне.
Зажав книгу в руке, я держала ее все время, пока машина бежала сквозь теплые около дач и прохладные в степи струи воздуха. Дома, в столовой, возле лампы прочла: “Милой девочке с простым лицом и прямыми волосами”. Прочла и расстроилась. А Володя сказал, что это очень хорошая надпись. Книга, к сожалению, пропала.
В один из жарких дней конца лета шестнадцатого года Володя повез нас с Олей *(Ольга Артуровна Рогозинская (урожд. Лаоссон 1888—1971) — жена В. А. Рогозинского) и Верой *(Вера Павловна Редлих (р. 1894) — сестра Е. П. Кривошапкиной, пианистка) в Коктебель на литературно-художественный вечер, который там устраивали в пользу раненых.
Дом на берегу был переполнен веселым громким народом, и мы с Верой рассматривали его с берега. Потом побрели по пляжу к кафе “Бубны”. Этот деревянный сарай на берегу моря получил свое название от пословицы “Славны бубны за горами”. Правда, это не обыкновенный сарай. Небрежно побеленные дощатые его стены покрыты карикатурами и стихами. У самых дверей нарисован растрепанный толстый человек в оранжевом хитоне, и [здесь же] две стихотворные подписи: “Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин”, “Ужасный Макс — он враг народа, его извергнув, ахнула природа”.
По другую сторону двери — тоже толстый, очень важный человек: “Прохожий, стой! Се граф Алексей Толстой!”
Рядом с Волошиным, на фоне Кок-Кая, Святой горы и Сюрю-Кая, — человечек в котелке, черном костюме со стоячим воротничком, подпирающим бессмысленное лицо с усиками. Подпись: “Нормальный дачник, друг природы. Стыдитесь, голые уроды!” На вершине пика Сюрю-Кая стоит на одной ножке балерина: “Вот балерина Эльза Виль *(Виль Эльза Ивановна (1882—1941) — балерина Мариинского театра) — классический балетный стиль!”
Всюду рекламы: очень талантливо написанные натюрморты, фрукты, окутанные паром сосиски, чашка кофе и надписи: “Как приятно в зной и сушу есть десяту грушу”, “Желудку вечно будут близки варено-сочные сосиски!”, “Выпили свекровь и я по две чашки кофия”, “Нет лучше угощенья — Жорж Бормона печенья” — и много еще другого смешного.
Когда над отузскими горами *(Горы окружают раскинувшуюся неподалеку от Коктебеля Отузскую долину) разметались закатные облака, мы нерешительно вернулись на дачу Волошина и вошли на большую террасу, где за длинным столом собралось бурно веселящееся общество. Нас встретили возгласами и смехом и стали поить чаем. На столе — только что сорванные тяжелые, розовые и синие, подернутые туманом гроздья винограда; копченая барабулька поблескивает, как на голландском натюрморте; рядом с большими кусками белой тяжелой брынзы — замечательный пышный крымский хлеб. Хозяева очень радушны, и все, что на столе, — действительно, “желудку вечно близко”. Кроме всего, в центре — огромный сладкий пирог, присланный с нами тетей Алисой *(Редлих Алиса Федоровна (1868—1944) — пианистка).
Когда собрались идти в “Бубны”, Коктебель уже потонул в синеве. Темнело рано, лето подходило к концу. Ходасевича, споткнувшегося о камень, с двух сторон подхватывают под руки. В темноте слышно, как он смеется и говорит, что уж если он упадет, то не встанет и читать стихов не будет. Потом он весело рассказывает, как заполучил туберкулез позвоночника и этот проклятый гипсовый корсет.
Два года назад он гостил в подмосковном имении своих друзей. Там все изрядно выпили, была очень темная ночь. Он вышел на террасу второго этажа. В темноте видны были несколько колонн. Он знал, что перед ним должна быть лестница, ведущая в цветник. Взялся за перила и шагнул. Лестница осталась сбоку, он упал со второго этажа и стал на ноги.
— Конечно, не будь я так пьян, позвоночник бы остался цел, я бы просто упал4...
Рядом какие-то две тени вполголоса обсуждали, как переделать одну строфу в коктебельской “Крокодиле”. Мандельштам обиделся на строчки: “Она явилась в “Бубны”, Сидят там люди умны, Но ей и там Попался Мандельштам”. Кто-то из проходивших предложил заменить: “Под звуки многотрубны”...
Елизавета Павловна Кривошапкина (урожд. Редлих, р. 1897) — художница. Текст ее воспоминаний предоставлен составителям дочерью Е. П. Кривошапкиной — Т. И. Прилуцкой.
1 Екатерининские мили — каменные столбы, установленные по маршруту Екатерины II, в честь ее путешествия по Крыму в 1787 г.
2 Англо-индийский телеграф (Лондон — Калькутта) построен в 60-х годах XIX века; открытие линии состоялось в январе 1870 г.
3 Цитируются строки Волошина из его стихотворения “Зеленый вал отпрянул и пугливо...” (1907), из магистрального сонета в венке сонетов “Lunaria” (1913) и заключительная строфа из волошинского стихотворения “Сердце мира, солнце Алкиана...” (1907).
4 Несчастный случай с В. Ф. Ходасевичем произошел в 1914 г.
1-2-3
 Портрет работы К. Костенко. Ленинград, 1925 |  Рисунок М.А. Волошина |  М.А. Волошин. 1900 г. |
|
|