1-2-3-4-5-6
Впечатления переполняли мою душу, я торопилась поделиться с мадам Бальмонт *(Тетка М. Сабашниковой — Екатерина Алексеевна Бальмонт). Она с радостью сообщила: поэт и художник Макс Волошин, ее парижский друг,— только что приехал в Москву. Уже сегодня — сегодня — я увижу его. Вечером — в картинной галерее Щукина, куда мы все приглашены1.
Дом — жемчужина архитектуры XVIII века — вместил собрание лучших работ Моне, Ренуара, Дега, Тулуз-Лотрека. Целый зал отведен Гогену, в то время совсем неизвестному мне. Французская живопись поражает, изумляет. Теперь — все мои мысли — о Париже. Как хочется поехать туда, чтобы лучше узнать все это великолепие красок!
Портрет Волошина. А ведь я помню... На выставке он был рядом с моей картиной... Характерный типаж Латинского квартала — плотная фигура, львиная грива волос, плащ и широченные поля остроконечной шляпы... В жизни он, пожалуй, не таков... Хотя, конечно, все та же косматая шевелюра, неуместные в приличном обществе укороченные брюки, пуловер... Но глаза глядят так по-доброму, по-детски; такой искренней энергической восторженностью лучатся зрачки, что невольно перестаешь обращать внимание на эпатирующую экстравагантность обличья... Мы возвращались вместе, и он раскрывал мне мир французских художников, тогда это был его мир...
О Волошине заговорили... Одна из своеобразных черт русского общества того времени: каждое новое лицо встречали с восторженным интересом. Это ни в коей мере не было провинциальным любопытством, о нет, люди просто верили в необходимость и возможность перемен, жаждали обновления... А Макс? Его внешний облик, парадоксальное поведение и, наконец, удивительная непредвзятость по отношению к любой мысли, любому явлению... И эта его радостность, бившая ключом. Он был радостный человек, для России непривычно радостный. Ему уже минуло 29 лет, но детскость, искрящаяся детскость оставалась сутью, основой его личности... Он говорил, что не страдал никогда и не знает, что это такое... Странник... “Близкий всем, всему чужой” — это из его стихотворения, это он сам... Налет импрессионизма отличал его тогдашние стихи. Он великолепно переводил Верхарна, переводы появились в печати2. Интересной показалась мне его пейзажная живопись... Он вернулся в Париж. От него приходили письма — странно выписанные буквы, прямой наклон строк, парижские впечатления. Я воспринимала все это как что-то вычурное, парадоксальное. Впрочем, не могу сказать, что Макс чрезмерно занимал меня: вокруг искрилась и кипела увлекательная жизнь! <...>
Мне хотелось еще более расширить свой мир, серьезно учиться живописи, работать. Но отец и мать3... они и не собирались отпускать меня. <...> Картина “Убийство царевича Дмитрия” принесла мне двести рублей. По закону я уже достигла совершеннолетия. Однако намерение поехать в Париж родители приняли враждебно. Ссоры, неприятные объяснения. Наконец — компромисс: я еду с тетей Таней *(Татьяна Алексеевна Бергенгрин (урожд. Андреева, ок. 1851— ок. 1945)), ей предназначалась роль опекунши. Но, замкнутая, независимая, она не стеснила моей свободы.
И вот старый отель4, из окон — Одеон в Люксембургском саду. Утро начинается с прихода Макса, а дальше — круговорот музеев, церквей, мастерских художников, и — набегами — парижские окрестности: Версаль, Сен-Клу, Севр, Сен-Дени... Мне так радостно! Я все время чего-то жду... В утренней серебристости Парижа странно перемешиваются ароматы фиалок, мимоз и угольная копоть... С жадностью дышу... Сколько столетий складывалась эта атмосфера, как она пленяет душу и уносит, влечет... На глазах у тебя словно бы созидается история во всем единстве и колебании своих противоположностей... Но Франция верна себе, своему ритму. Грандиозный размах города не подавляет, все здесь пронизано какой-то интимностью, уютом, все создано людьми и для людей. Переплетаются традиционное и наступающая новизна. Мчатся экипажи — щелканье кнутов, колокольчики, стук копыт по мостовой. Странная гармоничность пронзительных завываний рыночных торговок. Возбужденно кричат продавцы газет. Врезаются мелодичные гудки редких еще автомобилей... Всё иное, не такое, как в других городах, во всем открывается удивительный французский стиль!
Но разве Париж — не только Франция? Нет, это весь мир! Двери музеев и библиотечных залов распахнуты во все страны и эпохи, ты в самом сердце человечества, в самом сердце культуры...
Впечатления были сильны и загадочны, порой подавляли. Брожу по Лувру — из Египта в Грецию — изумление, шок!.. Но рядом со мной — Макс, его меткие афоризмы быстро — пожалуй, даже слишком быстро — развеивают мое настроение. Для него это уже привычная гимнастика ума: подбирать, встраивать точные легкие формулы слов, и я льну к его почти ребяческой манере; она защищает меня от разверзшихся бездн минувшего и нынешнего... Он чудесный товарищ, он щедро оделяет меня богатством своих знаний — мемуары, хроники, исторические сочинения...
Улицы Парижа... Изобилие цветов на сером фоне... Наряды женщин... Дамские шляпы в то время были фантастически красивы и разнообразны. Тетя купила мне большую шляпу — голубая бархатная лента, живописные букетики искусственных васильков... Макс воспел ее в одном из своих стихотворений5...
Май и июнь заполняются напряженной работой — этюды у Коларосси, мастерская Люсьена Симона, интересного бретонского художника. Вечера в ателье художницы Кругликовой, где собирались люди искусства чуть ли не из всех стран мира. Звучали стихи разноязыких современных поэтов, блистали испанские и грузинские танцы...
Одно из самых захватывающих впечатлений моей жизни — первое выступление юной Айседоры Дункан6 — подлинное воскрешение античной Греции. <...>
Но меня вызвали в Москву7...
...Осенью — снова Париж. На этот раз мы едем с Нюшей *(Анна Николаевна Иванова — двоюродная сестра М. Сабашниковой). Она будет учиться пению, я — живописи. В душе моей проступают будущие картины. Но у меня еще так мало опыта, я не знаю, как буду работать. Мама хотела, чтобы мы поселились в одном пансионе, мы так и сделали. Крошечная мансардная комната, вид на Монпарнас, на собственную мастерскую денег не хватило.
И Макс, непременный Макс!.. Он журналист, он отыскивает все самое интересное и интересно описывает. Он снова водит меня по бесчисленным мастерским художников и скульпторов, на выставки... Случается, мы попадаем в самые неожиданные места. Например, на танцевальный вечер русских парижан, в большинстве своем это были потомки прежних известных русских эмигрантов, борцов за свободу, соратников Гарибальди, Кавура, Гервега8. Но меня постигло разочарование, я попала в обычный кружок элегантных парижан, здесь господствовали весьма поверхностные интересы.
Побывали мы и у наших русских революционеров. В задних комнатах кафе публика собралась совсем простая: растрепанные, небрежно одетые студентки, курсистки. Свежие румяные лица новоприбывших из российской провинции, а рядом позеленелые от недоедания физиономии парижских “аборигенов”. Мне претили фанатические интонации и царивший здесь дух грубой политической пропаганды. Неужели от этих людей зависит спасение России? Чисто выбритые, с тонко очерченными лицами, парижские кельнеры бросали иронические взгляды на этих скифов — мне сделалось неловко, стыдно...
В ту осень мое восприятие Парижа изменилось. Я уже не была путешественницей, погруженной в красоты нового города... Передо мной внезапно возник страшный, замкнутый в себе самом, ослепленный мир, безудержно несущийся к пропасти. <...> Я познакомилась с Бенуа и Сомовым, прожившими в Париже уже несколько месяцев. Как удивительно было входить с их помощью в утонченную атмосферу искусства и культуры XVIII века. <...> У мадам Гольштейн, по-матерински опекавшей Макса, я подружилась с Одилоном Редоном9, мы с Максом бывали у него дома... Мир его живописи, своеобразный, свободный от влияния импрессионизма и натурализма, лишенный малейшей тени стремления к успеху!.. Папки с этюдами, выполненными пастелью, дивные созвучия красок, настроение готических витражей, акварельные цветы — фантастически пестрые, и тут же — тончайшие наброски углем — мимолетный жест, запечатленное ощущение тайны. Художнику уже немало лет, и мало кто понимает его искусство, но он лишь улыбается тихо и кротко, он любит предметный мир и помогает ему воплощаться в красках. Пройдет время — и Редон получит признание... Особенно запомнился мне один рисунок углем: голова Сатаны... Поражал взор, исполненный нечеловеческой печали, устремленный в беспредельную пустоту10...
Мадам Гольштейн, одна из немногих почитательниц Редона, была родом из России, но постоянно жила в Париже. Она лишилась второго мужа, дочери ее были замужем. Средством для жизни служили ей литературные заработки. Мадам Гольштейн собирала вокруг себя лучших представителей русской и французской интеллигенции. Миниатюрная; голова резко вскинута вверх, шея искривлена — следствие неудачной операции; умное оживленное лицо дышит задором — такой она осталась в моей памяти. Эта женщина все в мире делила надвое — любимое ею и вызывающее категорическое ее неприятие. Порой суждения ее отличались чрезмерной суровостью. Я подошла к ней на первой парижской выставке Ван Гога. Реплика ее была ошеломляюще-жесткой — цитата из Бодлера: “Jehais le mouvement, que deplace les lignees!” *(“Ненавижу движение, смещающее линии!” (франц.))
Маргарита Васильевна Сабашникова (1882—1973) — художница и поэтесса. Воспоминания ее изданы на немецком языке: M. Woloshin. Die grune Schlahge *(Зеленая змея (нем.)). Stuttgart, 1955. (Были переиздания.) Перевод с немецкого Фаины Гримберг.
1 Щукин Сергей Иванович (1854—1936) — коллекционер картин. Знакомство Волошина и М. В. Сабашниковой произошло 11 февраля 1903 года.
2 Первые переводы из Э. Верхарна были опубликованы Волошиным только в 1905 году (“Казнь” и “Человечество”) в петербургской газете “Русь” (1905. 14 августа).
3 Родители Сабашниковой: Василий Михайлович Сабашников (1848—1923) — чаеторговец, выборный московского купеческого сословия, и Маргарита Алексеевна (урожд. Андреева, 1860—1933).
4 Сабашникова приехала в Париж в середине марта 1904 года.
5 “Шляпка с васильками” упоминается в стихотворении Волошина “Письмо” (май 1904 года).
6 По-видимому, Сабашникова была вместе с Волошиным на “бетховенском концерте” А. Дункан. Описание этого вечера Волошин дал в статьях “Айседора Дункан” (Русь. 1904. № 144. 7 мая) и “Письмо из Парижа” (журнал “Весы”. М., 1904. № 5).
7 M. В. Сабашникова выехала из Парижа 8 (21) июня 1904 года.
8 Кавур Камилло Бенсо (1810—1861) — итальянский государственный деятель, борец за объединение Италии. Гервег Георг (1817—1875) — немецкий поэт и революционер.
9 Одилон Редон (1840—1916) — французский художник-символист. Волошин посвятил ему стихотворение “Я шел сквозь ночь. И бледной смерти пламя...” (1904) и статью “Одилон Редон” (Весы. 1904, № 4).
10 В стихотворении “Письмо” Волошин описывает этот рисунок:
Рисунок грубый, неискусный...
Вот Дьявол — кроткий, странный, грустный.
Антоний видит бег планет:
“Но где же цель?”
— Здесь цели нет...
Струится мрак и шепчет что-то,
Легло молчанье, как кольцо,
Мерцает бледное лицо
Средь ядовитого болота,
И солнце, черное как ночь,
Вбирая свет, уходит прочь. |
1-2-3-4-5-6
 Шторм у Топрак-Кая (Волошин М.А.) |  Библейская земля (Волошин М.А.) |  Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина |