1-2-3-4-5-6
Феодосия — красивый старый город, город развитых культурных и художественных традиций... Из друзей Макса особенно помню художника Богаевского1 — тихий серьезный человек большой душевной чистоты. Странствия по феодосийским окрестностям — для него род крестного пути. Весь он — в постоянном поиске, духовность пейзажа — вот что волнует его. И живопись его космична и священнодейственна. <...>
Интеллигенции обеих российских столиц — писателям, художникам, философам и музыкантам — была известна и другая живая феодосийская достопримечательность — наш с Максом друг — Александра Михайловна Петрова2.
Через двор, мимо гигантской белой акации, по наружной лестнице — прямо в ее единственную скромно обставленную комнату. Рояль, узкий диван, стол и несколько стульев, — но каким безмерным уютом пронизано все! А приготовление кофе, изумительно вкусного кофе, — почти религиозная церемония, в тайны которой она посвятила и меня!.. А то редкостное горячее участие, с каким Александра Михайловна следила за всеми событиями культурной жизни! Не могу забыть ее огненно-черных глаз, голоса, хрипловатого от непрерывного курения, ее быстрого нервного смеха... Всеми силами своей души она переживала и стремилась постичь всякую идею, всякое явление жизни... Болезнь сердца отрезала ей пути к непосредственной активной деятельности, но в скольких судьбах приняла она участие, как чутко откликалась на события современности! <...>
Осенью мы отправились в Москву к моим родителям, затем собирались поселиться в Мюнхене. Но судьба распорядилась иначе. Макс поехал в Петербург для переговоров со своим издателем. В Петербурге произошло сближение с кругом поэтов, художников, философов, чей духовный уровень казался ему равным уровню аристократической интеллигенции древней Александрии. Душой этого круга был Вячеслав Иванов3. Высоко над Таврическим садом возносилась угловая башня большого дома, здесь в полукруглой мансарде происходили собрания петербургских “александрийцев”. Макс написал мне, что ниже этажом есть две свободные маленькие комнаты для нас, со временем мы сможем занять и прилегающую большую. Он спрашивал, не провести ли нам зиму в Петербурге, здесь он сможет писать свои заказные статьи по вопросам искусства...
Вячеслав Иванов!.. Его стихи уже давно виделись мне духовной родиной! Почти все я знала на память. Как часто их воспринимали с трудом или отвергали! Непривычность античной ритмики, архаизированное религиозное и в то же время философское содержание... С каким восхищением читала я его книгу “Религия страдающего бога”4, где он — ученый, религиозный философ, поэт — анализировал особенности дионисийского культа в Древней Греции... Мировоззрение Вячеслава Иванова объединяло античную одухотворенность реальной действительности с возвышенной духовностью христианства. Я считала его даже выше Ницше, хотя “Рождение трагедии из духа музыки” оказало на меня чрезвычайно сильное влияние.
Я знала, что Иванов много лет прожил с семьей в Женеве... Значит, теперь он в Петербурге, я смогу познакомиться с ним, даже жить в одном доме — дух захватывает!.. Телеграф — и мое восторженное “Да”!..
А как же Мюнхен? Познание духовной реальности?.. Пока с меня было довольно и того, что все это существует. Пленительны и полны мощи образы мировой эволюции, все в мире имеет смысл, есть путь к познанию духовности, возможно, я когда-нибудь вступлю на этот путь. Едва ли не с самого детства я искала его, а теперь почему-то успокоилась, решила, что у меня в будущем достаточно времени... Мы с Максом шли по жизни, держась за руки, как дети...
Об интимном говорить неприятно, но я не могу миновать последующий период. Все, что произошло, все мои переживания я нахожу симптоматичными для предреволюционной России, характерными для той “люциферической” культуры, что, по моему мнению, достигла в России наивысшего расцвета... Косный самодержавный бюрократизм закрывал пути к малейшим переменам для всех, кроме революционеров... Оторванные от практической деятельности, погруженные в свой внутренний, отделенный от реальной жизни мир, что неминуемо вело к переоценке собственной личности, российские интеллигенты пускались в разного рода чудачества, красочные и характерные.
Такой была и я. Не признаваясь самой себе, я в глубине души была уверена в том, что я выше простой практической жизни, ведь я так беспомощна, почти смешна в ней. Беззащитна я и перед хаотическим миром собственных чувств, у меня не хватает силы воли, я не умею сдерживать себя. Гипертрофированные душевные переживания дурно влияют на мое здоровье. Макс, добрый и самоотверженный, ничему не может меня научить в этом смысле, находит мою слабость трогательной и милой, нежно заботится обо мне. Но я страдаю от собственной слабости, кажусь себе какой-то блуждающей тенью...
Петербург встретил нас ветреным ноябрьским утром5, морская поземка вилась над заледенелой Невой... Две крошечные комнатки ждали. Что касается третьей, большой, то мы так никогда и не поселились в ней... Мое пристанище напоминает узкий коридор, здесь умещаются лишь кушетка и обеденный столик. Комната Макса -каюта с диваном и широким подоконником вместо письменного стола... Серое петербургское небо заполняет огромные окна... Но что теснота! — ведь прямо над нами — божественное пиршество ума и таланта!...
Первыми нашими гостями были молодой поэт Дике (по-настоящему он звался Борисом Леманом *(Леман Борис Алексеевич (1880—1945)) и его кузина Ольга Анненкова *(Анненкова Ольга Николаевна — филолог, переводчица), блондинка, похожая одновременно и на хрупкого мальчика-подростка, и на какую-то странную птичку. Странной воспринималась и внешность Бориса — чрезвычайно узкая темноволосая голова, оливково-смуглое лицо, гортанные интонации голоса — причудливое соединение Древнего Египта с самым современным модернизмом, и в то же время — что-то таинственное... Он числился в каком-то министерстве, где, разумеется, ничего не делал. Экзальтированные почитатели Макса, Ольга и Борис тотчас принялись дуэтом декламировать его “Stella Maria” *(Звезда Мария (лат.))6. Получилась какая-то заупокойная молитва, я засмеялась...
На следующий день — театр-студия Комиссаржевском Артисты разучивали хоры из греческой драмы Иванова “Тантал”, они хотели поразить его своей декламацией. Я никогда не слышала ничего подобного и была захвачена мощью этого художественного чтения... Вячеслава Иванова я увидела в перерыве. Кажется, он был тронут, благодарил артистов и Комиссаржевскую. А мне вспомнился давний мой сон: пригнувшись, через узкую дверцу входит некто, кого я называю “злым жрецом”. Иванов так походил на него, что я испугалась. Неужели это и есть поэт, мир стихов которого сделался и моим миром?!
Тогда ему было чуть больше сорока. Стройная высокорослость, волосы, легкие и светло-рыжие, обрамляют красивый лоб — “словно орифламма”, — подумалось мне. Остроконечная бородка, теплые тона почти прозрачного лица, небольшие серые глаза хищной птицы. Его улыбка показалась мне слишком тонкой, а высокий — чуть в нос — голос — слишком женственным. Всякий выговариваемый слог сопровождался вздохом, и от этого речь звучала странно торжественно.
Скорей, скорей бы проснуться, уйти от этого сна, узнать истинного Вячеслава Иванова, того, из стихов! Но, увы, то был не сон!..
Лидию Зиновьеву-Аннибал7, жену Иванова, мне описали как “мощную женщину с громовым голосом, такая любого Диониса швырнет себе под ноги”. Лицом она походила на Сивиллу Микеланджело — львиная посадка головы, стройная сильная шея, решимость взгляда; маленькие аккуратные уши парадоксально увеличивали это впечатление львиного облика. Но оригинальнее всего гляделась ее, что называется, “цветовая гамма”: странно розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Она была одним из потомков знаменитого абиссинца Ганнибала, пушкинского “арапа Петра Великого”. Одеждой Лидии служила античная туника, красивые руки задрапированы покрывалом. Смелость сочетания красок в тот вечер — белое и оранжевое...
Макс целиком подпал под обаяние Иванова и был огорчен моим легким разочарованием...
Вскоре после нашего приезда мы отправились в гости к Ремизовым. Алексей Михайлович тогда начинал писать стихи — яркие, красочные, в русском народном стиле... Впервые в русской литературе в его полуязыческих -полухристианских апокрифах явились многочисленные стихийные духи, коими так богат российский фольклор. В то время я тоже искала свой национальный русский стиль, и произведения Ремизова стали для меня откровением.
Каков Алексей Михайлович? Зябкие плечи — голова меж ними словно птенец из гнезда — вязаный продранный платок. Близорукие глаза испуганно распахнуты. Добродушно-смешливая улыбка. На лице выдается шишковатый нос Сократа, а лоб как у китайских философов — торчком волосяные пучки... Я спросила его, как выглядит кикимора? И — поучительный ответ: “В точности как я”. <...>
Тогда, в 1906—1907 годах, на петербургском литературном небосклоне Ремизов считался восходящей звездой. Часто выступал он с чтениями в “Башне” Иванова, читал музыкально, очень ритмически. Его стихи много теряют в своем очаровании без восприятия на слух...
Ремизовы приняли нас очень тепло, напоили чаем, стали показывать свои “драгоценности”. В основном это были причудливые фигурки из древесных корешков и сучков, созданные природой или сделанные специально, они висели над письменным столом хозяина. Видимо, они стимулировали его вдохновение. Показывал он их очень серьезно, для каждого находя имя, измышляя характер и повадки. <...>
Побывали мы с Максом и у художника Сомова, знакомого нам еще по Парижу. Простое убранство его комнаты, одновременно служившей и мастерской, отличалось тонким вкусом. Голубые обои, старинная, красного дерева мебель, хрустальная люстра в стиле бидермейер. На комоде — фарфоровый Дионис, белый, с гроздью синего винограда, окруженный яркой зеленой листвой. Скромный, как-то щемяще-задушевно-покорный, художник любил старину, взгляд его был обращен в прошлое, на возможность истинной культуры в будущем он не надеялся. Поздним вечером пришел поэт Кузмин, он и Сомов были просто счастливы друг другом...
О Кузмине... Откуда, из какой глубинной древности этот удивительный человек? Необычайна уже его внешность: на маленьком хрупком теле — голова фаюмского портрета — черные миндалевидные глаза; аскетическая темная бородка — это уже облик русской иконописи. Но он вовсе не святой и не хочет казаться таковым. Наоборот, с удивительной откровенностью и невинностью он читает друзьям свои дневники, ничего не убирая, не стремясь изобразить иначе, чем было в жизни. <...>
1 Богаевский Константин Федорович (1872—1943) — художник-пейзажист. Ему посвящены Волошиным цикл стихов “Киммерийские сумерки” (1907—1909), стихи “Другу” (1915) и “Преосуществление” (1918). Письма Волошина к Богаевскому см.: журнал “Искусство”. 1979. № 9. С. 65—66.
2 Петрова Александра Михайловна (1871—1921) — преподавательница феодосийской женской гимназии. Волошин посвятил ей раздел “Звезда-полынь” своей первой книги стихов и стихотворение “Святая Русь” (1917). В наброске мемуарной статьи об А. М. Петровой “Киммерийская сивилла” (1921) он писал о ней как о человеке, “оплодотворившем многие десятки людей, с ней соприкасавшихся”, — утверждая: “В развитии моего поэтического творчества, равно как и в развитии живописи творчества К. Ф. Богаевского, А[лександра] М[ихайловна] сыграла важную и глубокую роль” (ИРЛИ).
3 Волошин посвятил Вячеславу Иванову “Гностический гимн деве Марии” (ноябрь 1906 г.). В Петербурге Вяч. Иванов жил на углу Таврической (дом № 25) и Тверской улиц.
4 Работа Вяч. Иванова “Эллинская религия страдающего бога” печаталась в журнале “Новый путь” (Спб., 1904. № 1—4, 8, 9), окончание ее (под заглавием “Религия Диониса”) — в журнале “Вопросы жизни” (Спб., 1905. № 6, 7).
5 Волошины переехали в Петербург около 10 октября 1906 года. Они сняли две комнаты в квартире художницы Е. Н. Званцевой (1864—1922) — организатора частной художественной школы.
6 М. Сабашникова пишет здесь о “Гностическом гимне деве Марии” Волошина, в котором мотив “звезды Марии” — один из ведущих. Он звучит, например, в таких строках “Гностического гимна...”:
Марево-Мара,
Море безмерное,
Amor-Maria —
Звезда над морями!.. |
7 Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна (1866—1907) — писательница. Волошин посвятил ей стихотворение “Одиссей в Киммерии” (1907).
1-2-3-4-5-6
 Яков Александрович Глотов (1877-1938) |  Рисунок М.А. Волошина |  Рисунок М.А. Волошина |