1-2-3-4-5
Но наши занятия были прерваны приездом новых людей, главным образом писателей. Тогда это время отдавалось беседам с ними.
Иногда после обеда мы всей дачей отправлялись с вечера на прогулку. Впереди шел Макс с посохом.
Как-то на вершине Карадага мы сели на землю слушать его очередной рассказ. Сам он сел у самого обрыва, и мне стало страшно за него, так как сама очень боялась бездны. Макс, смеясь, сказал, что среди этих скал он чувствует, себя как старый кот на своем чердаке.
В другой раз, когда мы были в “Ассиро-Вавилонии” *(Библейская долина (к северу от Коктебеля)), где паслись отары овец, послышался приближающийся лай чабанских овчарок. Собаки шли на нас, а встречи с этими огромными и свирепыми псами не сулили ничего доброго. Макс велел нам неподвижно стоять за ним и ни в коем случае не пытаться отгонять собак. А они уже перед нами. Макс спокойно обратился к ним и стал что-то говорить. Собаки сели и, высунув языки, внимательно смотрели на него. Мы же со страхом и интересом наблюдали эту сцену. Увидев мирную картину, пастухи похвалили Макса и нас за умное поведение и увели собак.
Еще через несколько дней приехала молодая, очень красивая женщина с грустным бледным лицом и удивительными зелеными глазами — Юлия Шенгели1, жена и двоюродная сестра поэта Георгия Аркадьевича Шенгели.
Время от времени из Феодосии приходили местная поэтесса Галя Полуэктова и юноша Вадя Экк. Все они составляли нашу молодую компанию.
Как-то раз во время обеда к калитке подъехала линейка, наполненная вещами и людьми. Макс бросился встречать и устраивать новых гостей, прибытие которых было для него всегда большой радостью. Это приехала ленинградская поэтесса и журналистка Мария Михайловна Шкапская с двумя маленькими сыновьями: Лёликом и Атиком. <...>
Позднее приехал муж Марии Михайловны Глеб Орестович *(Шкапский Г. О. (1891—1962) — радиоинженер) с приятелем Александром Емельяновичем Алексеевым *(Алексеев А. Е. (1891—1975) — ученый-электротехник). Оба были инженерами-электриками с завода “Электросила”. Впоследствии Александр Емельянович стал крупным ученым, членом-корреспондентом Академии наук. <...>
Приблизительно в то же время приехали Софья Андреевна Толстая *(Софья Андреевна Толстая-“младшая” (1900—1957) — жена С. А. Есенина), внучка Л. Н. Толстого, и ее приятельница Ирина Карнаухова *(Карнаухова Ирина Валерьяновна (1901—1958) — писательница). Обе они недавно окончили Институт Слова. Ирина часто рассказывала нам русские сказки в своем переложении.
В июле и в августе дом уже наполнился многочисленными друзьями, друзьями друзей и совсем незнакомыми людьми. Всех встречали радостно и приветливо. Быт в доме был очень прост. Никакого комфорта. Им тогда вообще не были избалованы, да и ехали в Коктебель не за тем... <...>
В один прекрасный день на балкон поднялся очень высокий, очень худой и с очень большим носом человек — Корней Иванович Чуковский. Был он в то время весьма необщительным. <...>
Прихватив тетради и корзину с виноградом, Корней Иванович с раннего утра уходил в горы и возвращался только к вечеру.
Но один раз помню его другим.
Для кого-то из поэтов надо было собрать деньги на лечение. Макс предложил устроить в ресторанчике Синопли платный вечер. В качестве артистов выступали волошинцы. Корней Иванович читал свои детские стихи-сказки, восседая на “сцене” за столиком. Все дети как-то незаметно уползли от своих мам и окружили Корнея Ивановича. Его буквально облепили: на коленях, на плечах, за спиной, на столе и на полу у ног сидели очарованные слушатели, влюбленно глядя ему в рот. Кажется, и сам Корней Иванович не заметил своего окружения и машинально обнимал то одного, то другого наседавшего. <...>
Хорошо помню, но только внешность, Евгения Ивановича Замятина. <...> По профессии он был инженером-кораблестроителем. Худой, подтянутый, очень элегантный, он резко выделялся среди веселых волошинцев в свободных костюмах. <...>
День именин Макса — 17 августа — в этот год праздновали очень скромно. На море шторм. Я нашла бусину и подарила ее Максу. Бусина была маленькая, но генуэзская. Вечером в комнате, где жила Маруся, собралось несколько оставшихся на даче обитателей. Ягья *(Ягья Шерфединов — скрипач) играл на скрипке. А мы, нарядившись в принесенные им старинные татарские костюмы, танцевали. Особенно хороша была Юлия Шенгели.
Осень. Пора ехать домой и готовиться к отъезду в Москву. Так хочет Макс. Еще надо держать экзамен в союз Рабис *(Союз работников искусств), где несколько молодых и начинающих артистов состояли на учете. Макс дал мне справку о том, что я прошла под его руководством в коктебельских экспериментальных мастерских курс искусствоведения. Она была скреплена какой-то замысловатой печатью и, конечно, произвела впечатление. Но оценка последовала после показа моих собственных достижений.
1923 ГОД. ДЕКАБРЬ.
КОКТЕБЕЛЬ — ФЕОДОСИЯ — МОСКВА.
Макс считает, что мне необходимо продолжать учение в Москве. Его письма помогут мне устроиться. Мой путь — в Коктебель к Максу, а оттуда — в Москву.
В это время приехал Константин Федорович Богаевский за своей очень старенькой матерью, жившей в Ялте, и меня поручают ему. Немного побаиваюсь Константина Федоровича: он строгий, молчаливый, подтянутый — полная противоположность Максу.
На пароходе “Батум”, кажется, единственном уцелевшем от старого флота, отправляемся в Феодосию и почти сутки качаемся на зимней волне. В каюте второго класса грязно. Где-то хлюпает вода, еле светит подслеповатая лампочка, и сильно пахнет чем-то гнилым. Весь пароход пропитан этим запахом, а сам пароход уютный и был когда-то нарядным. Почистить бы его. Только к утру следующего дня мы подходим к Феодосии.
Константин Федорович забирает меня к себе, а потом за мной приходит Нилуша *(Неонила Васильевна Успенская — бухгалтер, жена художника Владимира Александровича Успенского (1892—1956)), и я переселяюсь в дом Айвазовского к Успенским, где они тогда жили.
В Феодосии как-то тоскливо и мрачно и даже жутко. Зимой это особенно чувствуется. Еще так свежо, так близко недавнее прошлое. Вечерами темные улицы пустеют. Во многих домах нет стекол. Кое-где рамы забиты ржавым железом или досками. У всех холодно. На почте, откуда я посылаю домой телеграмму, темно даже днем. Как и всюду, стоит пронзительный запах карболки. Ветер носит по улицам мусор.
“Глухо стонет за карантином ветер...”2
Но впереди Коктебель, Макс — значит, все хорошо.
Я несколько дней живу у Успенских в ожидании попутной мажары *(Мажара — телега с боковыми решетчатыми стенками) с надежным возницей. Нилуша ежедневно ходит на базар в поисках знакомого болгарина из Коктебеля. <...>
В один из вечеров Неонила Васильевна повела меня в гости к Нине Александровне Айвазовской — племяннице художника Айвазовского. Не помню улицы, на которой она жила. По-восточному выглядит вся ее комната с низкими диванами и в коврах и сама Нина Александровна в пестром восточном халате. Она очень гостеприимна, очень радушна и приветлива, в молодости была и очень красива. Жаль, что я знала ее так мало. Впоследствии встречалась с ней несколько раз в Коктебеле в ее краткие и редкие приезды туда. <...>
Наконец, мажара найдена. Нилуша усаживает меня с благими напутствиями в колымагу, где под рваным брезентом очень холодно. Бежать бы, идти пешком, но одной нельзя. Совсем окоченели ноги в легкой обуви. Хоть бы скорее приехать.
Во мгле показались Карадаг и весь лиловато-серый пустынный залив.
Бегом поднимаюсь по лестнице и падаю в объятия Макса. Он всегда так радостно встречает. Меня давно ждали, но приехала я все-таки неожиданно. Во всем доме собачий холод, и только в столовой, она же и кухня, относительно тепло, там топится плита.
Все так же лежит на своем диване Иосиф Викторович. Он совсем съежился. Ему тяжело и трудно во всех отношениях. Маленький, тихий и такой одинокий, но безропотный и даже улыбающийся. Макс хлопочет о пенсии для него: ведь Иосиф Викторович — старый политкаторжанин-шлиссельбуржец.
По утрам Макс уходит в свою ледяную верхнюю мастерскую писать бесконечные письма, которые я должна буду повезти в Москву. Почта работает плохо, и Макс старается отправлять корреспонденцию оказией, в данном случае со мной.
Я живу с Марусей в маленькой угловой комнате с портретами, а Макс — рядом, в большой. Мастерская зимой необитаема. Мне туда и войти страшно.
Вообще жизнь в Коктебеле зимой трудна и сурова.
В комнате Макса чугунная колонка, но во время ветра ее топить нельзя: из нее выбрасывает дым и пламя, а ветер никогда не прекращается. Приходится закладывать эту колонку ковром, чтобы из нее хоть не дуло. Норд все крепчает
Как-то утром Макс зовет меня на балкон: “Посмотри, как кипит море”. Оно клокочет, и над ним пар, как из котла. Вода еще теплая, а ветер ледяной. Мы долго смотрим на взбесившуюся стихию. Брызги летят на нас, а мы как на палубе, где все содрогается, и кажется, позеленевшее от ярости море поглотит дом, и нас, и все. Заколочены опустевшие дачи, и только над домом священника Синицына курится дымок. Холмы и горы под снегом. Мертвая пустыня. И наш дом — как корабль у необитаемой страны.
Всю трудную работу Макс делает сам: колет дрова и носит их наверх, таскает ведра горьковато-соленой воды из колодца где-то у дома.
У Маруси началось воспаление среднего уха, образовались многочисленные нарывы. Я ежедневно их промываю, дезинфицирую, смазываю лекарством и бинтую всю голову Маруся говорит, что у меня легкая рука, и терпеливо переносит все процедуры, одновременно давая мне указания. Маруся ведь медичка.
При мигании нескольких коптилок, под вой ветра, грохот моря и скрип деревьев мы встречаем Новый, 1924 год. Вовсю горит плита, все обогрелись, и стало так уютно. Не помню, чем богат был наш праздничный стол. Вероятно, это богатство было весьма скудным, довольно бедным Вина никакого — Макс не его поклонник. В полночь Макс взял два яблока, разрезал их и каждому дал по половинке. Мы встали и чокнулись этими половинками, обменявшись друг с другом новогодними пожеланиями Макс читал стихи.
Уже две недели я живу в Коктебеле, и надо уезжать. Макс теперь ищет для меня повозку. В деревне договаривается с мужем Ксении — пациентки Маруси, который должен ехать на базар в Феодосию. Встреча с ним назначена на три часа ночи в придорожной избушке. По ночам в ней сидел сторож-старик, неизвестно что стороживший.
Небольшая комнатка с раскаленной плитой. Вот где тепло! Мы с Максом вдвоем. Он дает последние наставления, долго и пристально смотрит в глаза, как смотреть умеет только Макс; улыбается, держит меня за руку. Ему грустно меня отпускать, а мне — его покидать.
В окно стучат. Выходим в непроглядную ночь. На дороге стоит большая мажара. В ней уже есть люди. Макс крепко обнимает, целует, крестит и подымает руку. Я лезу под брезент в мажару. Лошади трогаются, и все исчезает в темноте.
Еще два дня провожу в Феодосии: поезда на север ходят через день. Опять заботится обо мне Нилуша. Собирает в дорогу, сажает в вагон. И вот впервые в жизни в тусклое, холодное утро покидаю Феодосию, Крым, близких. Что-то впереди?
1 Юлия Владимировна Шенгели (урожд. Дыбская, 1896—1972), первая жена поэта Георгия Шенгели, — корректор. Т. В. Шмелева была замужем за ее братом, Алексеем Владимировичем Дыбским (1906—1943), также бывавшим (в 1923 и 1924 гг.) в Коктебеле.
2 Здесь перефразируется строка из стихотворения Волошина “Бойня” (1921): “...Причитает ветер за Карантином”.
1-2-3-4-5
 Радужная ночь (Волошин М.А.) |  Коктебель. |  Не в свитках бурь... |