|
|
|
| |
| | Л. Горнунг. Дневниковые записи.
|
| |
 1-2
1 апреля 1924 года.
Узнав, что сегодня вечером Волошин уезжает в Ленинград, мы с Арсением Алексеевичем Альвингом поехали к нему утром на Ярославский вокзал. Дома застали. Оказалось, что он еще не вставал, но как знакомых Мария Степановна Заболоцкая провела нас к нему. Он принял нас со всеми извинениями в постели. Пока он вставал, мы начали разговаривать.
Выяснилось, что он в среду читает стихи у кого-то и уезжает только в пятницу. Мы начали выяснять, что он даст для сборника, который собирается издавать литературный кружок памяти Анненского “Кифара”. Стихи, на которых он остановил свой выбор, я начал переписывать. А пока дал М. А. посмотреть третий номер нашего рукописного журнала “Гермес”.
Кошка на окне зашуршала сухими листьями каких-то комнатных цветов, и он принял участие в выяснении причин шороха.
Спросив Арсения Алексеевича, есть ли у него сборник его стихов “Иверни”, и получив отрицательный ответ, он надписал и подарил ему книгу. Только потом, уйдя от него, мы заметили, что под датой вместо Москвы он по рассеянности пометил “Максимилиан”. Мы с Арсом смеялись, что теперь Москву надо называть Максимилиан-град.
Не помню, в какой связи зашел разговор о Парнок, и Волошин сказал, что у нас сейчас три лучших поэтессы — Ахматова, Парнок и Цветаева. Каждая хороша по-своему.
У Парнок очень уж развита внутренняя сторона стиха и закончена форма каждого стихотворения. Можно взять каждое, как вещь в руки.
Ахматова умеет так сказать, как никто не скажет.
Цветаева же берет своей, правда грубой, неожиданностью, бесшабашностью, так что кажется: в данную минуту ничего другого не надо.
В “Гермесе”, умиляясь на общий внешний вид, он открыл оглавление. Больше всего он заинтересовался моей рецензией на сборник стихов Парнок “Лоза”.
Прочтя эту рецензию, он остался ею неудовлетворен и высказал свое мнение. Он считает, что рецензия должна быть совершенно объективной. Надо в ней при помощи удачных характерных цитат показать книгу, и уж дело читателя ценить ее. Критик не должен говорить, хорошо это или плохо. При всем этом он извинялся передо мной, что говорит так откровенно.
Он вспомнил, что, в бытность студентом, он со своими товарищами — впятером — брал книги для рецензии в “Русской мысли”, где они позволяли себе всевозможные нахальства и халтуру. Рецензии, немного исправленные, шли без подписи, от редакции1.
Затем он перешел к стихотворениям. “Новогодний гость” Альвинга ему понравился. В моем стихотворении “Лира Пушкина” он похвалил конец. Другое мое стихотворение, тоже о Пушкине, “Дуэль”, ему не понравилось. Говоря о других стихах в журнале, он вспомнил по ассоциации такой случай: когда Гумилев читал в первый раз в обществе Ревнителей художественного слова при “Аполлоне” стихотворение “В библиотеке”, он спутал в нем маршала Жиля де Рец, жившего в XV веке, с кардиналом Жаном де Рец, жившим в XVII веке. Никто из слушавших не обратил на это внимания, и только Волошин протестовал против строчки “Склонясь над книгой кардинала”, бывшей в первой редакции стиха.
Волошин сказал: “Вообще такой мэтр формализма — Гумилев — сам нередко позволял себе смешивать стили, не следить за внутренней конструкцией произведения. Так, у него же было в “Жемчугах” стихотворение “Орел”. Там орел, преодолев притяжение земли, как-то ухитряется пролететь по эфиру в круги планетного движения, и труба архангела не раз трубила, пока он летал. Он здесь допустил даже несколько концов мира. В “Заблудившемся трамвае” из “Огненного столпа”, наоборот, этого не видно. Образцом ему служило, вероятно, стихотворение Верлена, где он идет под зажженными фонарями по улицам города и думает о Мильтиаде и Марафоне *(Мильтиад — афинский государственный деятель и полководец. Командовал афинским войском и битве с персами около селения Марафон). Если же там у Гумилева реминисценции из “Капитанской дочки”, то это вполне допустимо.
Затем интересно и должно, — продолжал Волошин, — поднять вопрос: по какой логической линии строятся сравнения? Теперь имажинисты, например, в своих образцах совершенно утратили логическую нить, и с них ничего не возьмешь, зрительного сходства здесь мало”.
Затем он прочел свои строчки:
И огню, плененному землею,
Золотые крылья развяжу.2 |
Здесь изображается вселенная, представляющая скрытую стихию огня, освобождаемую при разжигании костра.
Альвинг прочел наизусть “Лиру часов” Иннокентия Анненского.
По какому-то поводу Арсений спросил, как относится М. А. к Мандельштаму. Тот ответил, что очень положительно как к поэту, но избегает встречаться с Осипом Эмильевичем. Он сказал, что Мандельштам создал школу не только в поэзии, но и в образе жизни. Тут же он вспомнил одно четверостишие, которое ему страшно нравится. Оно было привезено Мандельштамом из Киева:
Бывают такие миги,
Что жаль и малых овец,
Все это увидишь в книге
Елены Молоховец.3 |
Относительно мандельштамовского “Зверинца” М. А. сообщил: “Когда Осип Эмильевич читал в Крыму это стихотворение, мы все очень смеялись над строчкой “Пока ягнята и волы на пышных пастбищах плодились”. Очень неохотно Мандельштам исправил на “водились”.
Он сказал, что был недавно в доме у Брюсова на Мещанской. Тот принял его очень хорошо. В кабинете все было по-старому. Нежно укорял, что Волошин пришел к нему не сразу, позвал племянника, мальчика семи лет: “Коля, поди сюда!” И, когда тот пришел, сказал о Волошине: “Посмотри ему в лицо подольше. Запомни, ты видишь сегодня поэта Максимилиана Волошина”. Затем его выставил4.
Брюсов просил Волошина прочесть новые стихи и, когда тот прочел несколько (“На вокзале”, “Голод” и др.), заметил: “По Вашим стихам видно, что Вы как-то по-своему переживали революцию, с нами этого не было”.
Затем показал, что он сам пишет, и прочел несколько эротических стихотворений, совершенно далеких от современности. Перед этим просил выйти из комнаты жену, Жанну Матвеевну, сказав, что будет читать Волошину очень неприличное стихотворение. Та махнула рукой и сказала: “Ах, надоело мне все это, как будто уж я не привыкла к этому”, — и вышла. <...>
По ассоциации с последней встречей М. А. вспомнил и первую встречу — знакомство с Брюсовым.
М. А. приехал из Парижа с письмом Бальмонта и, еще никого из поэтов не зная, пришел знакомиться к Брюсову, кажется, в редакцию “Весов”. Брюсов пригласил его сесть. Через комнату иногда проходил кто-то. По просьбе Брюсова Волошин начал читать “В вагоне” — последнее из написанного, но был прерван, так как Брюсова отозвали по какому-то делу. Он извинился, а вернувшись, прочел сам наизусть прочитанное Волошиным начало и просил его продолжать дальше. По окончании сказал: “Когда Вы пришли, мне показалось, что у меня мало для Вас времени, теперь я чувствую, что могу остаться с Вами дольше”, — и просил читать еще. Затем прочел сам из “Urbi et orbi”5 несколько стихотворений, которые страшно понравились Волошину.
Волошин считает, что поэзия Брюсова держалась на конкуренции. Пока он ставил выше себя Бальмонта и Белого и пока силился их обогнать — он писал хорошо. Когда же он обогнал их, то сразу связался с какими-то плохими поэтами и писать стал хуже.
Тут же припомнил стихотворение Парнок “Брюсову”, которого она сейчас стыдится, но которое он считает хорошим.
Мы расстались. Очень просил меня не обижаться на свою сегодняшнюю критику моих стихов. Был до конца удивительно мил и трогателен.
1 марта 1926 года.
Сегодня в ГАХНе *(Государственная Академия художественных наук) был устроен литературно-художественный вечер с благотворительной целью для помощи поэту М. Волошину, стихи которого сейчас не печатаются.
Михаил Булгаков прочел по рукописи “Похождение Чичикова” как бы добавление к “Мертвым душам”. Писатель Юрий Слезкин, который больше был известен до 1917 года, прочел свой рассказ “Бандит”. Борис Пастернак читал два отрывка из поэмы “Девятьсот пятый год” — “Детство” и “Морской мятеж”. Поэт Сергей Шервинский6 прочел четыре “Киммерийских сонета”, один из них о художнике Константине Федоровиче Богаевском. Поэт Павел Антокольский читал свои старые и новые стихи.
Пианист Самуил Фейнберг играл свои фортепианные произведения. Артист Московского Камерного театра Александр Румнев исполнил “Гавот” Сергея Прокофьева в своей постановке. Он был в костюме шута. Писатель Вересаев читал отрывки из автобиографической повести.
30 марта 1927 года.
Максимилиан Алесандрович Волошин и Мария Степановна сейчас в Москве. Они остановились у Сергея Васильевича Шервинского7. На время их пребывания Сергей Васильевич уступил Волошиным свой кабинет, туда поставили две большие деревянные кровати.
Я предварительно сговорился с Волошиным по телефону и приехал повидаться с М. А. и его женой. Мне сказали, что M. A. y себя. Когда я вошел, Волошин лежал на спине и отдыхал. В руках у него была книга Поля Морана “Открыто ночью” на французском языке, которую он читал. Он встретил меня очень приветливо и радушно. Мы поговорили, и, когда я рассказал ему, что наш кружок готовит литературный сборник для издания на свои средства, М. А. сказал, что может нам предложить три стихотворения Анри де Ренье в своем переводе, которые он еще никому не обещал. Тут же, не вставая с кровати, М. А. продиктовал мне на память эти переводы, а я, сидя около него, записал с его слов эти стихи. Сборник наш не был напечатан, а эти стихи Ренье, записанные мною карандашом, у меня сохранились.
Вечером того же дня Волошины уезжали в Ленинград. Мы с Арсением Альвингом решили проводить М. А. на поезд. Около вагона уже была большая толпа его знакомых, провожавших его и Марию Степановну.
Из Ленинграда он в конце апреля предполагал выехать в Крым, не заезжая в Москву.
1 Пока установлено авторство только одной (без подписи) рецензии Волошина в журнале “Русская мысль”: на “Повести южных берегов” А. Воротникова (1900. С. 123). Она написана с юмором, но без всякого “нахальства”. Ближайшими друзьями Волошина по университету в тот период были: М. В. Лавров (сын редактора “Русской мысли”), М. П. Свободин, В. И. Блюм и Ф. К. Арнольд:
2 Из стихотворения Волошина “Станет солнце в огненном притине...” (1909) — из цикла “Алтари в пустыне”.
3 Четверостишие, “привезенное Мандельштамом из Киева”, — шутливая пародия на И. Анненского, написанная поэтом Стеничем (псевдоним Валентина Осиповича Сметанича, 1898— 1939). Эта пародия со значительными разночтениями приводится в воспоминаниях Эренбурга “Люди, годы, жизнь” (см, Эренбург И. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 8. С. 241) О. Мандельштам дружил со Стеничем в Киеве в 1919 году.
4 Этот эпизод описал и сам Волошин в незавершенных воспоминаниях о В. Я. Брюсове (ИРЛИ).
5 “Urbi et orbi” *(Граду и миру (лат.)) — книга стихов Брюсова 1900—1903 гг., вышла в Москве в 1903 г.
6 Шервинский Сергей Васильевич (р. 1892) — поэт и переводчик. Волошин посвятил ему стихотворение “Каллиера” (1926).
7 С. В. Шервинский жил в 20-е годы в доме отца, профессора медицины Василия Дмитриевича Шервинского (1850—1941) в Померанцевском переулке, дом № 8.
1-2
 Вид Коктебеля. |  Максимилиан Волошин. Акварель. |  Волошин Максимилиан. Акварель. |
|
|