Дневник Дома Поэта 1932 г.

28. 30/III 1932 г.

          Я все лето просидел в кресле. Сперва очень болели ноги и колени. До этого, за день, как мне слечь, я съездил в Феодосию - и там встретился случайно в Центросоюзе с Гумилевым. Я делал последние дела для приема Пшеславского и его группы художников, которые должны были, как было условлено, приехать в Коктебель лепить памятник [100 лет - зач.] "Освобождения Крыма" на месте екатерининского "Присоединения Крыма" в Симферополе. Памятник был хороший. Фигура Екатерины - Микешинская¹. Кругом, на пьедестале, - деятели екатерининского царствования: Потемкин, Долгоруков...
          В профиль у Потемкина в руке был свиток бумаги. Он торчал в том месте, где должен бы был быть фаллос in erectio (В возбуждении (лат.)). Это была радость гимназистов. И меня в детстве водили туда товарищи показывать эту достопримечательность. Приехавши зимой 1920 года в Симферополь, я увидел памятник на месте еще не тронутым. Я был назначен в первомайскую комиссию, в которой принимал участие. В программе, составленной Крымским Исполкомом; был, между прочим, пункт: проект памятника "Освобождения Крыма" Фрунзе, которым можно было бы заменить на том же пьедестале памятник Екатерины.
          В последний день заседания комиссии, на улице ночью, товарищ Бугайский - секретарь Исполкома - счел нужным поговорить со мною наедине. "Вы обратили внимание, товарищ Волошин: никто не представил проекта памятника "Освобождения Крыма"? А у меня он есть. То есть я придумал, что именно нужно изобразить, и все надписи. Нет ли у Вас знакомого художника, который мог бы мне это зарисовать? Важно только это зарисовать. Премия большая: 150 000. Мы ее получим - и я бы охотно с ним поделился. Конкурентов нет".
          Мне тут же пришел в голову Пшеславский. Он был ловкий и вполне приличный рисовальщик. Он работал в Мюнтехе с Рубо над Севастопольской панорамой² и вполне мог сделать проект памятника "Освобождения Крыма". Мое предложение ему понравилось. По проекту Бугайского центральной фигурой должна была быть фигура рабочего, сдирающего цепь с земного шара, с обложки немецкого журнала "International". А по краям расположены надписи из текста гимна. Проект был зарисован через 2 часа, а лепить его решили ехать на все лето в Коктебель, с группой художников, которых Пшеславский должен был привлечь для этой работы. Вот, ожидая Пшеславского с компанией художников, я и отправился, накануне их прибытия, в Феодосию, для того чтобы взять в ГПУ разрешение на право работы с натуры на всех ожидаемых и для себя самого. Не помню уже, почему - мне понадобилось зайти в контору Центросоюза. И Коля Нич³, который там служил, спросил меня: "А Вы знаете поэта такого-то?" И подсунул мне карточку: "Николай Степанович Гумилев". "Постой, да вот он сам, кажется". И в том конце комнаты я увидал Гумилева, очень изменившегося, похудевшего и возмужавшего. "Да, с Николаем Степановичем мы давно знакомы", - сказал я.
          Мы не видались с Гумилевым с момента нашей дуэли, когда я, после его двойного выстрела, когда секунданты объявили дуэль оконченной, тем не менее отказался подать ему руку Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся. Поэтому я сказал: "Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки". Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления: "Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще".
          "Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда..."
          Это были последние слова, сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему: "Адмирал Вас ждет, миноносец сейчас отваливает". Это был посланный наркомси (бывшего адмирала) Немица⁴, с которым Гумилев в это лето делал прогулку вдоль берегов Крыма.
          Я на другой день уехал в Коктебель и там слег в постель: мне недомогалось уже давно, зимой, но время было слишком острое, - я не позволял себе заболеть. Но, попав домой, решил себе разрешить поболеть 2-3 дня и слег; но, раз подогнув ноги, не мог уже встать 10 месяцев. А Гумилев вернулся в СПБ и осенью был расстрелян по обвинению в заговоре⁵.
          Когда я заболел, то сначала около меня была Валетка⁶, которая, ожидая разрешения выезда за границу, прожила все страшное время в Ялте (с графиней Кавур). Она делала мне массаж ноги и горячие ванны.
          Затем она исчезла из Коктебеля, и ей, кажется, удалось-таки пробраться в Париж.
          Ко мне каждое послеобеда поднималась Ольга Андреевна⁷. Приносила манной каши, которую готовила мама, и два кофейника с горячей водой и, кажется, отваром шалфея. При этом рассказывала мне всякие новости - главным образом, кто меня хочет расстрелять. Сперва были красные, потом, когда ждали со дня на день "перемены", - белые. (Дважды большевики давали приказ об эвакуации Крыма.)
          Потом моею болезнью заинтересовались друзья, и меня устроили в санаторий в Феодосию. Мое письмо относится к тому времени, когда И. В. Гончаров⁸ заехал за мной на своем автомобиле и перевез меня в санаторию. Но я не сразу поселился там, а провел несколько дней на своей городской квартире (дом Лампси⁹). В эти дни я, очевидно, и написал это письмо к Александре Михайловне: "Дорогая Александра Михайловна, получил Ваше апостольское послание. Мне досадно, что мы, будучи уже в одном городе, разделены и лишены возможности беседы. А болезни своей я радуюсь: подумайте, после трепки 10 месяцев - собраний, лекций, дел о приговоренных, быть кинутым судьбой в собственную комнату в полное уединение. Это - блаженство. Я наслаждался тишиной этого лета. Работал. Писал стихи. Одно - законченное - посылаю. ("Бойня".) Оно, кажется, полнее других передает феодосийский декабрь.
          Современность доходит до меня в виде угроз: знакомые и друзья считают долгом осведомлять меня о разговорах, ведомых по моему адресу. По очереди все меня предупреждают: "Берегитесь Чека - оно очень настроено против Вас и непременно Вас арестует, как сочувствующего белым". А с другой стороны: "Ну, как только будет перемена, мы расправимся с Волошиным в первую голову. Он еще поплатится за свой большевизм". Deux pays!( Два отечества (франц.)). Приятно родиться поэтом в России, приятно чувствовать сочувствие и поддержку в безымянных массах своих сограждан. С каждым разом этот вопрос ставится более и более остро: кто меня повесит раньше: красные - за то, что я белый, или белые - за то, что я красный?"
          Эти сведения у меня были от Ольги Андреевны Юнге, которая, принося мне кипяток, считала нужным развлекать меня разговорами. Она же мне рассказывала, что меня в Коктебеле считают все очень влиятельным членом Чека: "Он что угодно может сделать. Может кого угодно спасти от расстрела. Только очень дорого берет за это. Вот братьев Юнге¹⁰ арестовали - он их через несколько дней освободил. Только они раньше богатые были. А теперь - нищие. А Волошин - видите, какой богатый теперь: иначе как на собственном автомобиле никуда не ездит".
          О том же, что сама Ольга Андреевна отвечала моим доброжелателям, она молчала.
          Потом в письме я продолжаю: "Не знаю, как Вы, Александра Михайловна, свою болезнь, а я свою благословлю: право, более умно и толково провести лето в такой год, чем его провел я, было невозможно. Все провиденциально. И я убежден, что способность владеть ногами я обрету именно тогда, когда они мне понадобятся во что бы то ни стало".
          Здесь, в комнатке Лампси, я узнал последние вести с севера - смерть Блока и расстрел Гумилева. В эти дни, в этой комнатке, я написал стихи их памяти и стихотворение "Готовность". Сперва это было одно большое стихотворение. Оно так и было списано у меня кем-то - и потом появилось в берлинском белогвардейском журнале¹¹. Но я уже разделил его на 2 стихотворения окончательно.
          Скоро я нашел силы добраться до Александры Михайловны. Она жила как раз на противоположном конце города. Но я, опираясь на две палки, уже без костылей, добрался до Александры Михайловны. Болезнь А. М. в это время очень прогрессировала. За ней ухаживала Ж. Г. Богаевская¹². Ей трудно было с диетой: я ей предложил мой паек, что мне давали в Институте, где тогда и был Народный университет, куда я был приглашен читать курс по истории культуры. И объявил курс о людоедстве. Он начинался со Свифтова "Скромного предложения"¹³ - проект боен для ирландских детей.
          Однажды утром, когда я не видел А. М. дня 2-3, ко мне в санаторию пришел Константин Федорович.
          По его лицу, особенно мрачному, я понял, что случилось что-то недоброе, "Ты знаешь, что Александра Михайловна сегодня умерла... Да... утром. Фина была у нее в это время. Она была взволнована вестями о Слащеве¹⁴. И много говорила о нем. Пред этим заходила утром Нина Александровна¹⁵. Они беседовали с большим жаром. Потом Н. А. ушла и пришла Фина. А. М. заговорила о Людвиге и о его матери¹⁶. Она очень хотела, чтобы его мать на первое время переселилась к ней, чтобы присмотреть за детьми (племянниками). Она сидела на постели в своем углу - между пианино и камином, опустив голову, и говорила про себя: "Мария Ивановна... Марфа Ивановна... прекрасный человек... Марфа Ивановна... Я ей приготовила ту комнату, где жила бабушка". Тут Фина заметила, что ей нехорошо. У нее остановился взгляд.
          Она сжала рот и закусила губу Вероятно, чтобы не крикнуть. И в этот момент, вероятно, вода прорвалась снизу в голову. Лицо было очень напряжено, глаза почти вышли из орбит она напрягла все силы воли. А потом вода, очевидно, спала - и опять ее лицо приняло обычный вид. Она была мертва.¹⁷
          Мы оба тотчас поняли, что нам надо идти устраивать похороны. Это при большевиках было сложно и трудно. Но у меня уже был опыт: я недавно, недели за 2 пред этим, устраивал похороны madame Маркс, Аделаиды Валерьевны¹⁸... Сложно было устроить гроб, перенос, могилу и т. д. Все это было очень сложно. Но в Горсовете меня знали, и это было сравнительно упрощено. Лес для гроба нашелся у Богаевского. К нему же пришел плотник.
          Вечером мы сидели в комнате А. М. - в гостиной. Собрался целый ряд людей - большею частью ее подруги и дамы, которые ее знали с детства. По лютеранскому обычаю (семья Дуранте) все сидели в ее комнате и в ее присутствии (она уже лежала на столе) вполголоса говорили о ней. Вспоминали ее. На другой день я зашел утром. Она лежала в гробу. И Константин Федорович мне шепотом сказала: "Гроб пришлось заколотить. Ты знаешь - странная вещь; она за одну ночь успела совсем разложиться".
          Мы молча шли за гробом до самого кладбища, и было странное чувство: мы говорили об этом на ходу с Константином Федоровичем: Как странно - она была только что совсем живая. Говорила страстно до последнего мгновения. Смерть буквально перехватило горло. А вот сегодня ее уже нет. Совсем нет. Физически нет - она сбросила тело, как плащ, изношенный вконец. Который так обветшал, что не мог сам держаться на плечах. Изжила жизнь до конца. В этой быстроте разложения плоти есть нечто знаменательное и прекрасное". С этим чувством мы оба выходили с кладбища.

Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина с Максом. 1878 г.

Александр Максимович Кириенко-Волошин, отец М. Волошина

Дом Волошина в Коктебеле. Зима, между 1908-1912 гг. Фото М. Волошина