|
|
|
| |
| | М. Альтман. Царь Киммерии (Из дневника 1929 г.).
|
| |
1-2
16 августа. Максимилиан при мне говорил: “Как можно смотреть на прозрачно текущую поверхность воды и видеть то дно сквозь воду, то ее саму, так можно в текущих явлениях усмотреть то их причинную связанность, то ток обратный — целевую. Одно другого не отрицает. Но момент постижения в ряду причинном — целевой поток — я и называю чудом”. Слушая это, вспоминал я, что у Вяч. Иванова во “Сне Мелампа” аналогичные мысли. Проверяю и нахожу:
Отрок, гляделся ли ты в прозрачную влагу, любуясь
Образом зыбким, который тебя повторяет, как эхо
Звук отзвучавший из чутких пещер воскрешает? Так нимфа
Струйная — меди ль блистательной власть, что пленяет дыханье
Близко дышащих уст на легко-затуманенной глади, —
Тень выпивает твою и к тебе, превратив, высылает
Дивно подобную светлым чертам — и превратную... |
И посвящен “Сон Мелампа” М. Волошину. Спрашиваю у него, почему ему посвящено, — и в ответ: “Мы жили тогда вместе на Башне, он начал и бросил эту поэму, я побудил ее кончить, и он посвятил ее мне” На такой же переклик мыслей Максимилиана и Вячеслава я обратил внимание, когда Максимилиан читал про Каина из “Путями Каина”. Я сравнил это место с соответствующим из “Cor ardens” (“Вас Каин основал, общественные стены, где “не убий” блюдет убийца-судия”; “Кто встал на Каина-убийцу, должен пасть”1). Максимилиан мне при этом сказал: “Это так характерно, что без влияния или реминисценции у нас имеются эти перезвучия. Вообще нет человека мне более родственного и в то же время совершенно противоположного, чем Вячеслав”.
Я и сам чувствовал эту внутреннюю тяжбу с Вячеславом. Видно, некогда Максимилиан с Вячеславом состязался и был им побежден, по крайней мере, признал себя побежденным. Если это так, то полагаю, что Максимилиан оказался слабее только потому, что борьба происходила не здесь. На этой земле, в Крыму, в Коктебеле, сильней Максимилиана нет. Вячеслав сильней вообще, но Максимилиан сильней в частности. И это правда, что он “усыновлен землею” (“Дом поэта”), как правда, что самые горы хранят его облик. И не в одном только месте, а когда я шел из Отуз в Коктебель, то в горах, в очертаниях скал, не раз видал изваянным его массивный лик. Максимилиан — душа этих мест — не метафора: он действительно свое лицо придал этим местам. И он — язык этих немых громад. Он их и глаза (живопись), и уста (поэзия). Их великолепие и нищета, киммерийский свет и сумерки.
18 августа. Я спросил у Максимилиана, кого он считает первым из ныне живущих поэтов. “Вячеслава”. — “Ну, а вторым?” — “Ходасевича. А вы?” — спросил он меня. “Относительно Вячеслава я согласен. Ну, а про Ходасевича я никак не думал. Хлебников, думаю я, несравненно выше. Стоит только прочесть его поэму “Ночной обыск”, чтоб убедиться, насколько глубже Хлебников и Блока”.
Максимилиан просил прочесть ему эту поэму. Я прочел и делал разъяснения. Но Максимилиан не убедился: “Как всегда у Хлебникова, замечательны отдельные места, но в целом...” — “Недоделано”, — досказал я. “Нет, просто не сделано. И все говорят одним языком. “Это море может” — разве моряк так говорит? Это как в мистериях у Метерлинка, где не различишь, кто что говорит. Относительно Вам понравившегося своей двусмысленностью оборота “кровь... спешит до зареза” я считаю, что это не по-русски. Можно сказать: “нужно до зареза”, но “спешить до зареза” нельзя. Вот то же и с Клюевым. Я считаю, что он не по-русски говорит, хотя слова им так тщательно подобраны из народного словаря, но сочетание этих слов не русское, так говорят иностранцы, хорошо изучившие язык”. <...>
27 августа. Опять мы от всех отъединились и гуляли вдвоем. Максимилиан рассказывал мне о Рудольфе Штейнере: “Он всегда читал лекции и делал свои сообщения как человек светский, перебивая их шутками, ибо боялся впасть в соблазн учительства. Он беспрерывно совершенствовался, так что лицо его в течение его жизни становилось все более и более значительным. Иоаннов Дом должен был как бы завершить дело его жизни, так что то, что он сгорел, было для него роковым, во всяком случае, он сам считал для себя это смертельным. Теперешний новый дом построен в другом месте и по совершенно иным планам. Когда я жил в том доме и мне приходилось дежурить, то я всякий раз предотвращал какую-нибудь опасность со стороны огня, так что друзья спрашивали себя: оттого ли огонь, что я дежурю, или, наоборот, я от огня предостерегаю? Впрочем, у меня с огнем совершенно особенная связь. Так, Новый год, 1914-й, я был один в Коктебеле, ко мне приехала Марина Цветаева, я затопил унтермарковскую печку, плита раскалилась, и начался пожар: так начался для меня 1914 год, год Европейской войны. А в 1905 году прямо чудо случилось. Я стоял в одном доме около гардин — и они зажглись в моих руках2. Я объявил, что у меня спички были в руках, ибо я стыдился чуда, я не хочу, я бегу от чуда, я конфужусь, но это так”. — “Как человек, которому слишком в карты везет, смущается, не сочтут ли его шулером”, — сравнил я, и он согласился.
1 Строки из стихотворения Вяч. Иванова “Стены Каиновы”, которое вошло в его книгу “Cor ardens” *(Пламенеющее сердце (лат.)), ч. I (М., 1911)
2 Об отношениях Волошина с огнем и о пожаре в коктебельском доме при встрече 1914 года см. в воспоминаниях М. Цветаевой (с. 238, 249—250) и в 39-м и 51-м примечаниях к ним.
1-2  М.М. Ковалевский (1851-1916), юрист, историк и общественный деятель |  Рисунок М.А. Волошина |  Портрет работы Е. Кругликовой. Париж, 1901 |
|
|