Дневник Дома Поэта 1932 г.

13. 12/III 1932 г.

          На ученической квартире Чернобаева я чувствовал себя крайне неуютно: и гимназические разговоры, и хозяева мне были крайне чужды. И, поддерживаемый Алкалаевыми (главным образом Любовью Ильиничной - матерью, которая была самый живой и симпатичный человек в семье), я "просил" у матери позволить мне переселиться в другую квартиру.
          Любовь Ильинична подыскала мне комнату по соседству, у лютеранского пастора. Это было на верхних улицах Митридата¹. Подъем туда был крутой и зимой крайне скользкий. Но это меня в те годы совсем не смущало. Комнатка была крошечная, с двумя большими окнами и двумя застекленными дверями. Так что обитаемая площадь была, главным образом, в очень широких подоконниках. Стены были очень толстые, домик очень старый и стоявший на отлете, доминируя надо всем городом. Комната моя была угловая. Кровать стояла между двумя окнами и, просыпаясь утром, я чувствовал себя висящим в пространстве. Внизу были город и порт с входящими туда пароходами. Обстановка была аккуратная и скучная. Мой хозяин сам вел свое хозяйство: загонял свою корову и часами проводил перед зеркалом, расчесывая свои бакены маленьким гребешком - направо-налево... направо-налево. Жизнь была скучная, однообразная, но зато уединенная. За это и за вид, раскрывавшийся из моего фонаря, я полюбил свою комнату и радовался тому, что не живу больше на ученической квартире с дылдами и усачами, какими были все мои феодосийские товарищи.
          С самого начала я в Феодосии начал обращать на себя внимание разными особенностями костюма. У меня для Коктебеля была еще в Москве сшита мамой собственноручно парусиновая летняя фуражка с громадным козырьком и маленькой, довольно высокой и узкой тульей. Среди однообразных и единоформенных гимназических фуражек - некрасивых, неудобных и непрактичных, моя фуражка, несравненно более практичная и рациональная, и притом сшитая и изобретенная мамой, обращала на себя общее внимание. Кроме того, будучи в Феодосии очень одинок, я приобрел привычку читать про себя стихи, которых я знал наизусть в громадном количестве. Это мне заменяло книгу, и я, проходя по улице, беспрестанно бормотал что-то про себя и часто подчеркивал ритм и интонацию незаметными и плавными движениями руки. Я знал, что это на меня обращает внимание но раз я никому не причинял зла, то что мне до этого? Мой "белый колпак", изобретенный мамой, и мое чтение стихов про себя сразу дали общий тон отношению ко мне феодосийцев. Это выделяло меня в глазах провинциальной публики, в то же время вызывая осуждение: "Оригинальничанье"... Но меня это не огорчало, потому что таково же было и общее отношение встречных к моей матери.
          Я очень любил читать стихи вслух и декламировать. Это была моя страсть с детства. Я помню, очень смутно, правда, как декламировал стихи мой отец. И потому в детстве, когда меня просили прочесть стихи, я сейчас же влезал на стул - инстинктивная жажда эстрады - и оттуда читал "Полтавский бой", "Коробейников" Некрасова или "Ветку Палестины". Значительно позже - "Конька-Горбунка". Последняя вещь, со всеми особенностями моего детского произношения - с шепелявостью, недоговариванием букв - сохранилась, как в граммофоне, до сих пор в имитации Лины Вяземской², бывшей подругой и спутницей моего детства.
          В первый раз я выступил на эстраде со стихами в Москве, в год моего переезда в Феодосию, на ученическом вечере Первой гимназии. Я читал тогда пушкинское "Клеветникам России"³. Мне очень нравился ораторский склад всего стихотворения, а кроме того, я слышал, как его читал один из московских товарищей по 1-й гимназии, Закалинский⁴, читавший очень хорошо и серьезно занимавшийся декламацией, с хорошо поставленными театральными специалистами голосом.
          Поэтому, как только в Феодосии зашли разговоры о гимназическом вечере, я выставил свою кандидатуру на декламацию и имел шумный успех. Читал, помнится, балладу Алексея Толстого "Горе"⁵. С ростом моей известности как декламатора, провинциальный город более или менее помирился с моим постоянным бормотаньем на улице. А когда через некоторое время возникла мысль об ученическом спектакле и решили ставить "Ревизора"⁶, то я был выдвинут кандидатом на исполнение роли городничего. И десятки лет спустя мне доводилось встречать почтенных и апатичных феодосийцев - бывших любителей, когда-то пробовавших свои силы на сцене, - которые горько меня упрекали, что я не пошел на сцену: "Вы не по своей дороге пошли - в литературу Ваш путь был совершенно ясен, Вам надо было, по окончании гимназии, поступать в театр".

Максимилиан Волошин. Пейзаж.

Пейзаж Волошина.

Акварель Волошина.