Письма М.А. Цветаевой к М. Волошину

17. Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.

          Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
          Пишу Вам под музыку, - мое письмо, наверное, будет грустным.
          Я думаю о книгах.
          К<а>к я теперь понимаю "глупых взрослых", не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще т<а>к недавно я возмущалась их самомнением: "дети не могут понять", "детям это рано", "вырастут - сами узнают".
          Дети - не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо вернее и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно верном!¹
          Каждая книга - кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам.
          Ведь это ужасно! Книги - гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.
          Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально - каждой слезы.
          Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхъестественного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное лицо и думаю о причине - естественной - его грусти, т. е. утомлении, голоде, дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее, такую печальную и нездешнюю... И во всем т<а>к!
          Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, - какие несоизмеримые величины! И я т<а>к заражена этим недоверием, что вижу - начинаю видеть - одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!
          Мне говорят о самозабвении. "Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!"
          Блажен, кто забывается!
          Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!
          Но к<а>к только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь². Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о "ни завтра, ни вчера".
          Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости³, я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, - какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!
          И это в лучшем случае.
          То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество⁴.
          Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, - я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!
          Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит, я не могу быть счастливой? Искусственно "забываться" я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно - не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.
          Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека - стена, она мешает видеть его душу. О, к<а>к я ненавижу эту стену!
          И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, - я т<а>к люблю лица, жесты, быт!⁵ И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки к<а>к бы невольно срывают покровы - такие блестящие! - со всего.
          
          Что позолочено - сотрется,
          Свиная кожа остается!⁶
          
          Хорош стих?
          
          Жизнь - бабочка без пыли.
          Мечта - пыль без бабочки.
          Что же бабочка с пылью?
          Ах, я не знаю.
          Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!
          Все, что я сказала Вам, - правда. Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость - т<а>к целый день.
          Но чуть заиграет музыка - Вы думаете - моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?
          Нет, первая мысль, даже не мысль - отплытие куда-то, растворение в чем-то...
          А вторая мысль о музыкантах.
          Т<а>к я живу.
          То, что Вы пишете о море, меня обрадовало. Значит, мы - морские?⁷
          У меня есть об этом даже стихи, - к<а>к хорошо совпало!⁸
          Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, - милые книги! Кончила "Joseph Balsamo" - какая волшебная книга⁹! Больше всех я полюбила Lorenz'у, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию¹⁰.
          Думаю остаться здесь до 5-го мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, - если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа.
          
          Au revoir, Monsieur mon pere spiritul<e> [До свидания, мой духовный отец! (фр.)].
          Граммофона¹¹, м<ожет> б<ыть>, не будет".
          
          МЦ.

Волошин Максимилиан. Пейзаж.

Максимилиан Волошин. Пейзаж.

Волошин Максимилиан. Пейзаж.