|
|
|
| |
| | И. Басалаев. Записки для себя.
|
| |
1-2-3 Сегодня Замятин уезжает в Судак.
Он долго и неловко связывает свой портплед — то книги не входят, то какая-то коробка торчит. Нет, не умеет он собраться в дорогу, — и весело улыбается. Все трое снова перекладываем вещи и, смеясь над замятинской непрактичностью инженера, кое-как связываем злосчастный портплед.
— Я хотел все сложить в одно место, вот оттого он и вышел таким неладным. <...>
Потом компанией провожаем его до автобусной станции. В ожидании автобуса рассаживаемся на перила маленькой станционной террасы. Едим арбуз.
Молодые женщины интересуются Евгением Ивановичем и настойчиво допрашивают, какая у него жена. Он улыбается, шутит. О жене не рассказал.
Дачу он назвал: “волхоз” — волшебное вольное волошинское хозяйство”1. <...>
Не помню, почему зашел разговор о Кузмине. Максимилиан Александрович говорил:
— Он мне показывал некоторые свои дневники. Правда, это было очень давно. Они главным образом посвящены интимному быту. Но интересные дневники и прекрасный язык, по нему когда-нибудь будут учиться русской прозе.
<...> За вечерним чаем Зоя Лодий *(Лодий Зоя Петровна (1886—1957) — камерная певица) делилась воспоминаниями о своем отце, директоре цирков прошлого столетия. Кто-то рассказал о театре. Вспомнили и театральные курьезы. Волошин рассказал случай, который впоследствии Зощенко положил в один из своих рассказов (“Случай в провинции”)2.
Волошин, Алексей Толстой, одна балерина и певец как-то устраивали литературно-музыкальные вечера. В одном из южных городов долго не могли найти свободного зала. Наконец помещение было найдено — зал им был уступлен потому, что предполагавшееся чье-то выступление не состоялось. Вышел на сцену Толстой. Читает. За ним певица. Публика при ее виде аплодирует. Потом выступает с чтением стихов грузный Волошин. Аудитория, увидя его, аплодирует еще громче. После Волошина выбегает тоненькая балерина. И не успела она показаться -публика неистовствует. А когда они кончают номер — зрители молчат. Концертанты в недоумении. Почему аплодируют не после окончания номера, а перед ним? В городе их не знали. Наконец за балериной опять выходит полный Толстой. Публика уже входит в раж, гремит стульями, кричит “браво” и “бис”. Словом, концертом остались все довольны. Сами выступающие хотя и со смущением, но охотно приняли эти восторги. На другой день оказалось, что аудитория принимала концертантов за трансформатора *(Т. е. иллюзиониста), выступление которого, назначенное в этот день, не состоялось. <...>
На другой день вашего пребывания в Коктебеле, когда вы ознакомитесь с окружающими, вас будут знакомить со здешними достопримечательностями: поставят спиной к дому и лицом к Карадагу и покажут — направо профиль маски мертвого Пушкина — изгибы горного хребта будто бы создали эту необыкновенную линию. Левее, там, где скалы, казалось, должны упасть в море, — другой профиль — Максимилиана Волошина.
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой. |
Впрочем, таких “масок” по Южному побережью Крыма разбросано много. В Алуште, например, показывают профиль Екатерины Второй.
После обеда пошли с Всеволодом Рождественским на Карадаг. Тропинка вьется между скал и редких кустарников, то падает на дно высохших горных ручьев, то взлетает на голые открытые площадки и вдруг пропадает. Карадаг по преданию — потухший вулкан. Его вершина усеяна тяжелыми камнями черно-серого цвета, напоминающими застывшую лаву. По краю кратера, одной стороной низвергающегося в море, — острые громадные утесы, торчащие как вызов; разрушаясь в течение многих десятков лет, они под действием ветров принимают фантастические формы какого-то взволнованного доисторического пейзажа.
У Волошина в стихах о Карадаге есть такая строчка: “напряженный пафос Карадага”3.
С вершины коктебельский залив кажется половинкой разбитого блюда, цвета густой сливы. Сверху не знаешь, чего больше — моря или неба.
С нами в горы хотела пойти Овечка — одна из гостей, называемая так между нами за свой тихий и скромный характер. <...> Овечка отставала, и мы разошлись с ней тропинками. Вечером возвращаемся, нас спрашивают об Овечке. Оказывается, она еще не вернулась. В доме поднимается переполох.
Первая мысль всех: заблудилась. В горах, в темноте, без дороги, заблудиться легко. Тревога быстро передалась всем. Но никто не знал, что делать. Максимилиан Александрович заволновался. С зажженным фонарем и палкой-посохом он собрался идти на поиски. Кричал, распоряжался. Темнота густела. По двору заметались люди. Перекликались голоса. Кто-то звал хозяйку дома: “Маруся! Маруся!” Молча стояли испуганные археологи, их считали прямыми виновниками происшествия: Овечка сначала пошла с ними, но дорогой свернула.
Все это было похоже на прекрасно сыгранную сцену из средневековой драмы. Обострившаяся настороженность. Предчувствие опасности. Резкие интонации. Быстрые движения действующих лиц в темноте импровизированной площадки. Пыльные плащи, босые ноги в туфлях. Фонарь в руках Волошина создавал самые неожиданные театральные эффекты, освещая то худые ноги археолога, то дальний куст или женское платье. По всему двору, по стенам дома метались огромные тени, похожие на гигантские крылья несуществующих птиц. Мы молчали. Казалось, сама темнота, как суфлер, подсказывала слова и паузы. И даже простая житейская Мария Степановна с большим чувством меры, не выдавая своего волнения, провела сильную короткую роль, успокаивая и отговаривая от поисков.
Я не знаю, чем бы все это кончилось, но через пять минут вернулась пропавшая гостья — запыленная, усталая и улыбающаяся нашим испугам.
Но уже пора было дать занавес. Фонарь потух. Зашуршало море, о котором мы забыли. Все с облегчением шли пить чай.
Рассказывают, что такие импровизационные спектакли ставятся каждое лето с прибытием новой партии гостей. <...>
На руках хозяйки Марии Степановны — весь дом: Макс, гости, чистота и порядок. Ее часто можно видеть с веником в руках или с иголкой и ножницами. На даче ее называют Марусей. В жаркие дни она надевает полотняные мальчишеские штанишки и сразу тогда теряет свою последнюю женственность.
Она не пишет стихов, не рисует, не танцует. Она поет. Однако это очень своеобразное пение, без готовых канонов, без памяти. У ней свои мотивы, свои мелодии, каждый раз новые, каждый раз вновь придумываемые. Потому ей иногда бывает трудно повторить одну и ту же песню. Как-то после ужина она пела “Зарю-заряницу” Сологуба4.
Несмотря на некоторое однообразие и унылую форму лейтмотива, в ее пении — простом и несложном — всегда важен тон, окраска вещи; она умеет вложить в песню свое отношение к словам, дать в ней свой голос.
Это очень самобытное пение. Так поет птица, так поет простоволосая деревенская женщина — для себя, для своего сердца, для своего ребенка.
Она чрезвычайно внимательна к Максимилиану Александровичу. Ее заботливость изредка сердит его. Но она всегда умеет найти примиряющий тон.
<...> Работающая в одном из московских музеев гостья рассказывает о своей командировке в прошлом году в Италию, прибавляя:
— Из экономии средств я часто ездила в третьем классе, и, может быть, поэтому я меньше вас видела.
Максимилиан Александрович смеется.
— А вы думаете, я был богаче? Я всегда ездил только в третьем классе, а то больше ходил пешком. Ездить в третьем классе интереснее, не встречаешь, по крайней мере, туристов, путешествующих ради скуки. И настоящего итальянца видишь только в третьем классе.
<...> Обедаем на террасе за длинным некрашеным столом без скатерти. Ужин — в “музыкальной” (там стоит рояль). У каждого есть свое место. Каждый гость приезжает со своей чашкой и ложкой. Мужчины по очереди носят к чаю огромный полутораведерный самовар.
Волошину в этом году исполнилось пятьдесят два года.
Дни его годовщин на даче каждый год отмечаются шумными и веселыми празднествами — самодеятельными спектаклями, концертами и играми. Больше всего, конечно, веселятся сами гости, ибо приготовления к спектаклю начинаются задолго до самого праздника. К участию привлекается почти все население дачи, и репетиции идут днем и ночью при общем хохоте, с различными курьезами и выдумками. Однако от виновника торжества все это держится в тайне, и хотя он, несомненно, знает, что происходит, и все слышит, но вход на репетиции ему строго запрещен.
— Меня, к сожалению, лишают, — говорит с притворной досадой Максимилиан Александрович, — всех этих удовольствий. Мне приходится в эти дни или делать вид, что я ничего не вижу и не слышу, или сидеть одному в кабинете. Все комнаты в эти дни заняты, и отовсюду меня изгоняют. В одной — пишутся декорации, в другой — репетируют музыканты, в третьей — шьют костюмы. Мне оставлено только одно — терпение.
Много рассказывают о спектакле, в котором пришлось участвовать Андрею Белому. Была поставлена музыкальная пантомима из японской жизни. Сергей Шервинский написал либретто. Композитор Юрий Тюлин *(Тюлин Юрий Николаевич (1893—1978)) — музыку. Андрей Белый изображал американского офицера. И, говорят, исполнил свою роль неплохо, даже в иные моменты эффектно. До сих пор вспоминают его широкие жесты и огромные шаги по маленькой сцене.
<...> Иногда вечерами устраиваются чтения стихов молодых.
Максимилиан Александрович принимает в них участие по обязанностям хозяина. Сидит, хвалит: “Хорошо, очень хорошо”. Потом, загипнотизированный монотонным чтением, закроет глаза и дремлет. Мария Степановна сделает ему тихонько замечание, он вскинет пенсне, промычит протестующе, и опять послышится его ровное дыхание. И сидит, тяжелый, сонный, уставший за день, скрестив толстые голые ноги под стулом. Седые волосы перетянуты ремешком. Полные руки на коленях коротких штанишек. Бороду на грудь. А вокруг беленые стены, освещаемые керосиновой лампой, слушающие люди, даже сидят на полу, некрашеный длинный стол и черный рояль. В раскрытые окна тихо шепчет море.
Книги заменяют стены. Книги занимают два с половиной этажа его обиталища — мастерскую, верхний ярус с лестницей и кабинет. Здесь одна из самых богатых библиотек бывшей России. Большое место отдано французам. Конечно, есть “Весы”, “Аполлон”, “Новый путь”, “Золотое руно”, “Скифы”. И много старинных русских книг. Мастерская в три окна, больших, узких и высоких, полукругом. Кроме книг — собрание вещей и безделушек со всех стран, начиная от Египта и кончая Средней Азией. Столы завалены рисунками, красками, кистями, бумагой.
Мы собирались ложиться спать. Шел двенадцатый час. Дом затихал. По далекой гальке тяжело прошуршали последние шаги. Со двора слабо донеслось чье-то “спокойной ночи”. Где-то внизу закрыли дверь, и из углов поползла тишина. Только в открытое окно чердака мерно и шумно вздыхало море и, как будто уставшее за день, затихало.
При свете свечи — ночной свежий воздух колебал ее пламя — Всеволод кончал переписывать написанные днем стихи.
Слева за выступом стены скрипнула дверь и послышались толстые шаги.
1 Е. Замятин так надписал Волошину вышедший под названием “Север” 4-й том своего “Собрания сочинений” (в 4-х т.) (М., 1929): “Милому хозяину Коктебельского Волхоза (Волошинского Вольного Волшебного Хозяйства) в день 17—VIII— 1929”.
2 Случай, о котором идет здесь речь, произошел в 1912 году. Рассказ М. Зощенко “Случай в провинции” написан в 1924 году. Об этом же рассказал в своих воспоминаниях Л. Никулин, находившийся среди зрителей литературно-музыкального вечера с участием Волошина и А. Толстого (Никулин Л. Годы нашей жизни. М., 1966. С. 260—261).
3 Строка из стихотворения Волошина “Коктебель” (1918).
4 Имеется в виду стихотворение Ф. Сологуба “Заря-заряница...”. О том, как пела эти стихи Ф. Сологуба М. С. Волошина, см. также в воспоминаниях Е. Архиппова (с. 598).
1-2-3  Портрет работы В. П. Андерса. Коктебель, 1927 |  Автопортрет Максимилиана Волошина |  Силуэт Е. Кругликовой. Париж, ок. 1908 |
|
|