1-2-3
1931 ГОД
8 июня
...Автомобиль неожиданно остановился около одного домика, оказавшегося почтовой станцией. И вот — наш путь от станции до дома Максимилиана Александровича. Утром в легчайшем воздухе, вблизи громады Карадага, навстречу светящемуся голубому заливу идти со спокойной радостью увидеть и приветствовать Поэта и Судию, “остатнего меж волхвами”...
Мы почти дошли до берега моря, до ограды айлантов и тамарисков, как услышали голос Максимилиана Александровича: “Это Вы, Евгений Яковлевич?” Вещи были брошены на земле, я моментально очутился на втором этаже, чтобы через мгновение прикоснуться к нежным губам, окруженным буйной Зевсовой растительностью.
Пока Мария Степановна была занята приготовлением нам комнаты в левом пристроенном крыле здания, мы с Максимилианом Александровичем сидели в столовой, за столом, прекрасно запечатленным в стихотворении Вс. Рождественского “Фаянсовых небес неуловимый скат...” *(Стихотворение Вс. Рождественского “Nature morte” (1929)) Разговор коснулся нашей предшествующей встречи в Танезруфте1, в грохоте, свисте и урагане норд-оста, продовольственного положения в Коктебеле и той тяжелой зимы, которую пришлось пережить в связи с угрозами “раскулачивания” со стороны деревенских властей.
Максимилиан Александрович выглядел хорошо, бодро. Никаких следов пронесшегося удара нельзя было углядеть в его изваянном “апостольском” лике. Лучшее стихотворное изображение Максимилиана Александровича дано тем же Вс. Рождественским2. Да, действительно, есть в его лице это поразительное взаимопроникновение образов Зевса, Геракла, Океана, апостола и... мятежного протопопа.
Из столовой через веранду и маленькую переднюю мы прошли в Мастерскую. <...>
При входе бросаются в глаза четыре, с полукруглым верхом, разверстых окна, в которые в соперничестве блеска и бликов парчовой синевы и изнемогающей глуби вливаются море и небо.
Только выйдя на середину и обернувшись назад к большой нише (будто алтарной части), встретишься с “огромным ликом царицы Таиах”, которая путника и пилигрима “со дна веков приветит строго”. Максимилиан Александрович подвел меня к ней... <...>
Но мы не задержались в Мастерской. По лестнице, идущей вдоль библиотечной стены, мы поднялись на внутренний балкон в Мастерской и прошли в летний кабинет Максимилиана Александровича.
Окно слева, сейчас же около двери, полузанавешено для работы над акварелями. Около окна, левым боком к окну, — акварельный рабочий стол. Максимилиан Александрович приблизил меня к столу и показал прикрепленные к подставке, в рамках, два портрета Черубины: “Это — Лиля, Ваш и мой друг!” Более ранний портрет — в круглой маленькой рамочке — и второй, сделанный в 28-м году, незадолго до кончины.
Максимилиан Александрович усадил меня в черное курульное кресло3 Юнге и предоставил в прохладе, в чуть слышном шуме прибоя, осматривать убранство верхней обители Мастерской. <...>
Максимилиан Александрович остановил внимание на стене масок, на библиотеке французских поэтов и на полке габриаков на правой стене (над широким диваном) под копией картины “Воспоминание об Италии”4.
Маски расположены под скульптурой (слепком) Лаурана5, в первом ряду на полке — Суриков и Л. Толстой. Маска Толстого снята Меркуровым уже после первого снятия маски неизвестным скульптором6. Чтобы изменить лицо, первый скульптор измял безжизненное лицо Толстого. Поэтому маска Толстого скорее напоминает Эсхила, чем Толстого.
Под полкой три маски в ряд: 1) Достоевский в посмертном ликовании, 2) одутловатая маска Петра I и 3) маска Пушкина, окруженная венком. Шестая маска страшного, как бы казненного Гоголя висит на внутреннем балконе Мастерской, налево от выхода из кабинета.
Из летнего кабинета мы вернулись в зимний, где Максимилиан Александрович показал большого формата коктебельский альбом с наклеенными на царскую бумагу стихотворными посвящениями Максимилиану Александровичу. Из юбилейного сборника “Poetae — Poetae” *(Поэты — поэту (лат.)) Максимилиан Александрович прочел: “Долг Тангейзера”, Франсуа Вийон — “Баллада бродячей жизни”, Ронсар Максу Волошину, Жозе Мария де Эредиа — “Коктебель” <...> и Языков — Максимилиану Волошину7.
За обедом рассказчицей явилась Мария Степановна, говорила о трудно пережитой зиме, о неиссякающей чудесной сахарнице (благодаря посылкам друзей Максимилиана Александровича), о болезни и похоронах Елены Оттобальдовны, об операции Марии Степановны в Харькове и о веселом, радостном настроении Максимилиана Александровича в больнице и среди знакомых8.
В 5 часов вечера 8 июня вчетвером мы вышли на место раскопок Каллиеры.
Ближайший холм по береговой линии от Мастерской к Карадагу — это и есть сторожевой крепостной холм, охранявший Каллиеру. Предполагаемое изображение Каллиеры сделано Максимилианом Александровичем на небольшой акварели, висящей в феодосийском музее.
По картам здесь и город был, и порт.
Остатки мола видны под волнами.
Соседний холм насыщен черепками
Амфор и пифосов ...9 |
Остатки Каллиеры лежат на плоскогорье, ведущем к лакколиту... А в соседней бухточке, за старым кордоном, по дороге к мысу Мальчин, находятся и остатки античного порта с фундаментами волнореза под водой. На французских картах начала XIX века порт обозначен как “Порт тавро-скифов”. Гибель Каллиеры надо отнести к тому же времени, когда погибла античная Феодосия, в IV веке опустошенная полчищами гуннов.
Максимилиан Александрович показал два центра раскопок 1929 года (остановленных вследствие недостатка собранных средств): 1) раскопки базилики древневизантийского поселения и 2) отрытый прекрасно спланированный фундамент византийской церкви с двумя при делами.
С раскопок возвращались по берегу моря от мыса Мальчин (которым оканчивается Хоба-Тепе *(Горный массив в районе Карадага)), мимо пристани для грузовых пароходов, перевозящих камень со Святой горы в Новороссийск.
Перед чаем в этот день было второе чтение: Максимилиан Александрович прочел из книжечки С. Я. Парнок “Вполголоса”, изданной на правах рукописи, два стихотворения. <...>
Из своих вещей голосом, напоминавшим чтение в Танезруфте, во время неистовых воплей норд-оста, Максимилиан Александрович прочел “Владимирскую”, с посылкой, обращенной к восстановителю иконы А. И. Анисимову. Чтение было уже при лампе, около постельного столика Максимилиана Александровича. Здесь, на полочке, стоял и снимок с Владимирской иконы. По просьбе Максимилиана Александровича Мария Степановна исполнила пение “Зари-заряницы”10. Она исполняла ее и перед Ф. Сологубом в Петербурге. Он был поражен и найденным, соответствующим теме, мотивом, и самим исполнением. Это было прекрасное, высокого тона, растянутое пение, напоминающее исполнение раскольничьих песен и духовных стихов.
Рукопись воспоминаний Евгения Яковлевича Архиппова (см. о нем в комментарии к “Исповеди” Черубины де Габриак) хранится в ЦГАЛИ (ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 36). Текст дается по этой рукописи — с сокращениями.
1 Танезруфт — так с гриновским романтическим фантазерством называл Е. Я. Архиппов Новороссийск. В этом городе Волошин навестил Архиппова весной 1928 года.
2 “Стихотворные изображения” Волошина даются Вс. Рождественским в стихотворениях “Коктебельская элегия” (1928), “Nature morte” (1929), “Terra antuqua”* (1930).
* Древняя земля (лат.).
3 Курульное кресло — место для сидения римских консулов, преторов, эдилов, диктаторов. Кресло Волошина — в стиле итальянского Возрождения, работы Ф. П. Толстого, — досталось ему, по-видимому, от Е. Ф. Юнге (см. о ней сноску на с. 247).
4 “Воспоминание об Италии” — пейзаж К. Богаевского.
5 Лаурана (ок. 1430—1502) — итальянский скульптор раннего Возрождения. В летнем кабинете Волошина хранится слепок с его работы “Голова неизвестной” (оригинал в Лувре).
6 Первую маску с лица Л. Н. Толстого снял формовщик Училища живописи, ваяния и зодчества М. И. Агафьин. См.: Меркуров С. Записки скульптора (М., 1953. С. 92).
7 В другом месте своего дневника Е. Архиппов дополняет описание подаренного Волошину друзьями юбилейного сборника “Poetae — Poetae”: “...очень интересен, он открывается Хайямом, Гомером, Сафо, Катуллом, <...> включает в себя Пушкина, Тютчева, Некрасова, Языкова, Вяч. Иванова, Кузмина — вплоть до Кириенко”. О том, как появился в коктебельском доме этот юбилейный сборник, мы узнаем из письма Волошина Ю. Оболенской от 18 ноября 1930 года. Сообщая о праздновании в Коктебеле 17 августа 1930 года 35-летнего юбилея его литературной деятельности, Волошин писал: “Юбилей мой отпраздновали на мои именины — дома — и потому вышло очень хорошо, интимно, остроумно, весело и дружно. <...> Самое лучшее из всего было приветствие от мировых поэтов: мне была прочитана и поднесена целая книга “Poetae — Poetae” — хрестоматия всех древних и современных поэтов. Там есть вещи великолепные, как Шекспир, Тангейзер, трубадуры, граф Гильен, скальд Скалаграмсон. Очень хороши Гораций, Катулл, Ронсар, Данте и Вийон, из современников — Спиридон Дрожжин и Надсон” (ИРЛИ). Своего рода комментарий к этому “мистификаторскому” сборнику содержится в воспоминаниях Вс. Рождественского, рассказывающего о “спектакле-феерии” в честь Волошина: “К восседающему на троне “Максу”, которого изображал какой-нибудь толстяк, подходили один за другим с шуточными стихотворными поздравлениями условно загримированные “Гомер”, “Овидий”, “Данте”, “Вийон”, “Виктор Гюго”, “Шекспир”, “Протопоп Аввакум”, “Игорь Северянин” и многие другие, вплоть до делегации футуристов с “Давидом Бурлюком” во главе” (Рождественский Вс. Избранное в 2-х т. Т. 2. С. 164).
8 М. С. Волошина была прооперирована в Харькове 25 февраля 1925 года. Волошин находился там в то время, с 20 февраля до 20 марта.
9 Первые строки из стихотворения Волошина “Каллиера”.
10 См. 6-е примечание к воспоминаниям И. Басалаева.
1-2-3
 Воспоминания о Максимилиане Волошине |  Ташкент |  Шторм у Топрак-Кая (Волошин М.А.) |