1-2
Имя Макса Волошина я услыхала впервые от Бальмонта. Он писал мне из Парижа осенью 1902 года, что познакомился в Латинском квартале (кажется, на одной из своих лекций) с талантливым художником М. Волошиным, который “и стихи пишет”. В каждом письме похвалы ему возрастали. Бальмонт, видимо, заинтересовался и привязался к Максу. Он писал, что они много бывают вместе, бродят по городу, Макс показывает ему уголки старого Парижа, доселе ему не известные. Писал, что разность взглядов и вкусов — Макс принадлежал к латинской культуре, изучал французских живописцев и поэтов, а Бальмонт был погружен в английскую поэзию, переводил Шелли, изучал Э. По — не мешали их сближению. К сожалению, я не могу привести подлинных слов Бальмонта из его писем, — слов нежных и восторженных о Максе: письма эти погибли на нашей парижской квартире во время войны 1914 года. Бальмонт писал мне очень часто, но в его письмах не было ничего фактического, это были или стихи, или мимолетные впечатления от книг, природы и встреч. О людях — мало, и по тому, что о Максе было сравнительно так много, я заключила, что эта встреча для Бальмонта значительна. Но из его слов нельзя было представить себе живого Макса, ни внешности его, ни даже возраста.
Я жила тогда в Москве со своей двухлетней девочкой Ниной1. От наших знакомых (не близких), вернувшихся тогда из Парижа, я слышала об их впечатлениях от Макса. Они встречали его вместе с Бальмонтом и давали мне понять, что общество Макса очень нежелательно для Бальмонта: Макс водит Бальмонта по ночным кабакам и спаивает его2. В общем, мне советовали сделать все возможное, чтобы спасти Бальмонта от такого приятеля.
Курьезно, что в то же время в Париже одна русская старушка писательница, очень любившая Макса, Александра Васильевна Гельштейн3, у которой собирались французские художники и поэты, не позволила Максу привести к ней своего нового друга Бальмонта, этого декадента и кутилу, и, любя Макса, в свою очередь, изыскивала способы спасти его от этой опасной дружбы. Несколько лет спустя Александра Васильевна познакомилась с Бальмонтом и горячо привязалась к нему. Подружившись впоследствии с ней, мы много смеялись, вспоминая, как мы собирались спасать: она — Макса, я — Бальмонта от дружбы, которая им обоим дала очень много.
Срок возвращения Бальмонта из заграничной ссылки кончался в мае. Бальмонт очень тосковал по России, и я, под влиянием его писем и слухов о его парижской жизни, стала хлопотать о его скорейшем возвращении. Съездила в Петербург, заручилась там рекомендательным письмом к Лопухину *(Лопухин Алексей Александрович — в то время директор департамента полиции), подала ему прошение, и вскоре Бальмонт получил разрешение вернуться в Россию4 и написал мне, что Макс едет в Москву и будет у меня раньше его.
Как-то раз я пошла отворить дверь няне с моей девочкой, возвратившейся с прогулки. К своему удивлению, я увидела Нину на руках у какого-то чужого человека. В первую минуту я испугалась, что с девочкой что-то случилось, так как знала, что добровольно она ни за что не пошла бы на руки к незнакомому, да еще такого странного вида: маленький, толстый, в длинном студенческом зеленом пальто, очень потертом, с черными, вместо золотых, пуговицами, в мягкой широкополой фетровой шляпе. Он ловким мягким движением поставил девочку на пол, снял шляпу, тряхнул кудрявой головой и, поправив пенсне, подошел ко мне близко, робко и вместе с тем как-то твердо смотря мне в глаза, сказал: “Вы — Екатерина Алексеевна, я из Парижа, привез вам привет от Константина. С Ниникой я уже познакомился — Волошин”5.
Это Волошин! Вот уж не таким представляла я его себе! Его молодое открытое лицо, сияющие сдержанной улыбкой глаза, крепкое ласковое пожатие маленькой руки — мне ужасно все понравилось в нем. “Кто это Аморя? Похож он на меня? — спросил он, входя в комнату. — Когда я нес Нинику (меня тоже поразило, что он знал ее имя) по лестнице, я у ее няни спросил, где вы живете, и таким образом узнал, что это Ниника, — она пристально посмотрела мне в лицо и сказала: “Это не Аморя?” *(Аморя (от лат. amor — любовь) — так в кругу близких называли Маргариту Сабашникову)
Я засмеялась: “Так Нина называет мою племянницу Маргариту Васильевну”. — “А что же между нами общего?” — “Не знаю, разве белокурые вьющиеся волосы”, — сказала я.
Макс просидел у меня несколько часов. Прочел по первой моей просьбе свои стихи “Ти-та-та, та-та-та”, только что написанные в вагоне, если я не ошибаюсь, по дороге в Россию. Мою девочку, которую я хотела удалить, он просил оставить. “Дети никогда не мешают”, — сказал он. И действительно, на этот раз Ниника не мешала, она уселась Максу на колени и прослушала много стихов — его и Бальмонта — и переводы Макса из Верхарна. На мои осторожные вопросы о Бальмонте Макс отвечал охотно, с горячим чувством к нему и восхищением его стихами. Я спросила его обиняком: правда ли, что Бальмонт изменил своей всегдашней привычке и обращает ночь в день? Макс очень спокойно сказал, что Бальмонт все так же полдня проводит в библиотеке и читает до вечера. А не спит только, когда на него находит его беспокойное состояние. “А такие ночи вы проводили вместе?” — спросила я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал возможно естественнее. “Разумеется, его в такое время нельзя оставлять одного, Вы, верно, это знаете”. И он это сказал так просто и искренне, что я уже не сомневалась, что слухи, дошедшие до меня, ложны.
Когда потом, много позже, я видела, как Макс, всегда трезвый, ночью, иногда до утра, сопровождал Бальмонта в его скитаниях, заботливо охраняя его от столкновений и скандалов на улице или в ресторане, приводил его или в дом, или к себе, — я поняла, что так было с самого начала их знакомства. И Бальмонт, раздражавшийся на всех во время своих болезненных состояний и выводивший из себя самых близких ему людей, вызывая их своей запальчивостью на ссору, чуть ли не на драку, — никогда не злился на Макса, насколько я знаю. Скорей он избегал в такие моменты оставаться с ним.
В ту зиму Макс бывал у меня очень часто, познакомился у меня с Маргаритой Васильевной, смотрел, как она писала с меня портрет, неудавшийся и заброшенный ею “именно потому, что Макс смотрел”, — поддразнивала она его. Они часто встречались у меня и оба возились с Ниникой, которая обожала их обоих и как-то всегда соединяла их в своем чувстве. Они играли с ней, смеялись, но между собой мало говорили. “Разве с Максом можно говорить серьезно?” — сказала как-то Маргарита Васильевна. “Я, по-вашему, не серьезный человек?” — обиделся Макс. “И не серьезный и уж конечно не человек”. — “Кто же я?” — “Вы ребенок и... чудо”, — шепотом сказала она мне.
Макс был очарован талантом в живописи Маргариты Васильевны. Он побывал в ее семье и видел ее две крупные работы: автопортрет маслом — поясной — и портрет ее кузины *(Иванова Анна Николаевна (1877—1939)): девушка на балконе в старинном розовом платье с букетиком синих первоцветов в руке.
Макс познакомил нас в ту зиму с Борисовым-Мусатовым, впервые тогда привезшим свои картины в Москву6. И нас поразило сходство его картин с вещами Маргариты Васильевны, сходство, о котором нам раньше говорил Макс. Маргарита Васильевна не знала тогда, у кого ей учиться: московские художники, у которых она занималась, не нравились ей, и Макс настойчиво убеждал ее ехать учиться в Париж.
К весне Бальмонт вернулся из Парижа, и тогда Макс уже посещал нас ежедневно. Он перезнакомился за эту зиму со всеми поэтами: Брюсовым, Балтрушайтисом, Андреем Белым, с Сергеем Поляковым *(Поляков Сергей Александрович (1874—1943) — переводчик, математик, редактор журнала “Весы”) и “Грифом” *(Соколов Сергей Алексеевич (1878—1936) — поэт (псевдоним Кречетов), владелец издательства “Гриф”). Если собирались не у нас, то мы все встречались у кого-нибудь из общих друзей. Макс всюду был желанным гостем. Его всюду заставляли читать свои стихи, что он делал всегда с огромным и нескрываемым удовольствием. К поэтам он вообще относился с совсем особенным чувством благоговейного восторга. Сам он в их обществе стушевывался, слушая их с глубочайшим вниманием. А если высказывал свои мысли, то всегда очень независимо, тоном мягким, но решительным. Тогда он не прибегал еще так часто к парадоксам, которыми позднее любил поражать своих собеседников.
В Москве увлечение Максом не проходило. Один Брюсов находил, что “мода” на Макса длится слишком долго, и, вначале одобрив его и обласкав, вдруг стал обращаться с ним свысока. Меня поражало, что Макс как будто не замечал этой перемены тона и был с ним, как и с другими “мэтрами”.
Мы много говорили с Максом о его новых знакомых, я рассказывала о поэтах, которых хорошо знала, о их семейных и литературных делах; Макс слушал очень внимательно — редко кто умел так слушать, как он, — иногда отмечал какую-то мелочь в моем рассказе и радовался ей, так как она завершала художественный образ того или иного поэта, но никогда никого не судил и не осуждал — ни разу за все долгие годы нашей дружбы с ним. Он любил знакомиться с людьми, кто бы они ни были, и никогда не отказывался пойти туда, куда его звали. Когда я спрашивала: “Макс, хотите пойти...” — он, не дослушивая, куда именно, отвечал: “Очень хочу”. Так же, когда ему предлагали что-нибудь съесть: “Не хотите ли...” — Макс торопливо отвечал: “Все хочу”. Если совпадали два приглашения в один вечер, он устраивался так, чтобы попасть на оба вечера. И огорчался, когда в буржуазных домах находили, что прийти к ним после 12-ти часов ночи — поздно.
В то же время он не изменял своей первой любви к Нинике, которой шел 3-й год. Когда Бальмонт и я были заняты, он приходил прямо к ней в детскую, садился на ковер (у них не было принято здороваться), и начиналась возня. Макс ползал на четвереньках и рычал, Нина садилась к нему на спину, держась за его волосы — “гриву льва”. Когда она той весной заболела, никто лучше Макса не умел уговорить ее принять лекарство. Когда Макс с ней не играл, он рассказывал ей сказки и истории своего сочинения. Говорил он с ней совсем так же, как говорил со взрослыми, внимательно выслушивал ее и возражал ей.
Екатерина Алексеевна Бальмонт (урожд. Андреева, 1867— 1950) — переводчица, вторая жена К. Д. Бальмонта. Ей посвящено стихотворение Волошина “Возлюби просторы мгновенья...” (1908). Е. А. Бальмонт свидетельствует, предваряя свои мемуарные записи, что М. С. Волошина “знала от Макса, какие мы с ним были большие друзья... Она подробно расспрашивала меня, когда и где мы встречались, общались. “Вот Вы и запишите все, что Вы рассказываете о Максе, пусть будет бессвязно, не стесняйтесь формой, стилем”. Я так и сделала”.
Текст воспоминаний Е. А. Бальмонт дается по рукописи, хранящейся в ДМВ.
1Дочь К. Д. Бальмонта — Нина Константиновна Бальмонт (в замужестве Бруни, р. 1901).
2К. Бальмонт страдал запоями, Волошин же всегда был равнодушен к алкоголю.
3Гельштейн Александра Васильевна (1850—1937) — участница народовольческих кружков, политэмигрантка, переводчица и писательница (псевдоним Баулер). Имела большое влияние на Волошина, познакомила его со многими деятелями французской культуры. Волошин посвятил А. В. Гельштейн, стихотворение “Старые письма” (1904), цикл “Алтари в пустыне” (1909), стихотворение “Весна” (1915).
4В 1902 году К. Бальмонт вынужден был уехать за границу. За публичное чтение своей сатиры на Николая II “Маленький султан” (в марте 1901 г.) поэт подвергся обыску и запрещению жить в столицах, губернских и университетских городах в течение трех лет. В июне 1901 г. он уехал в Сабынино Курской губернии, где прожил до марта 1902 г., после чего и уехал за границу. Вернулся К. Бальмонт в Россию в январе 1903 г.
5Знакомство Волошина с Е. А. Бальмонт и ее дочерью относится, по-видимому, к 1903 г.
6Ошибка: художник В. Э. Борисов-Мусатов (1870— 1905) — москвич. Он был вхож в семью Сабашниковых, и Волошина познакомила с ним, по-видимому, Маргарита Васильевна.
1-2
 Автопортрет Максимилиана Волошина |  Автопортрет Максимилиана Волошина |  Автопортрет Максимилиана Волошина |