1-2-3-4-5-6-7
1911 Год.
<...> — Вон дача Волошина, — сказал кто-то чужой, указывая на белый дом, стоявший на самом берегу, казавшийся отсюда не домом — домиком.
Скоро мы подъехали к боковому входу в низкую ограду — из какого-то тускло цветущего кустарника. Ограда окружала довольно большой участок, на котором росли мне незнакомые деревья (тутовые) и стояли — один за другим — два дома.
Возница подхватил наши довольно легкие пожитки. Я понес мои принадлежности для живописи: ящик с масляными красками, чемоданчик с моим барахлом. По дорожке, скорее — тропинке, протоптанной среди суховатой травы, мы подошли к дому. Вошли на террасу, торчавшую, как большое крыло, влево от дома.
Терраса была очень длинная и узкая. На полдлины ее тянулся простой дощатый стол. На лавках вокруг него могло бы легко усесться человек двадцать. Справа были двери в какие-то комнаты. Слева — за скамьей — полустенка: над ней простор, затканный вьющимся диким виноградом. Пол был кирпичный. Кирпич — уложенный довольно неровно: словно под ноги положили стену кирпичного сарая.
Прямо в конце террасы — глухая, беленная мелом? известью? — стена. На ней, словно смелой рукой ребенка, были намалеваны какие-то фигуры. Запомнилось, пожалуй, больше обычного роста — фигура девочки-подростка в профиль. Справа, внизу был прибит какой-то ящик, похожий на почтовый, из некрашеной фанеры.
В конце стола сидела Лиля *(Елизавета Яковлевна Эфрон) — в киноварно-красном — без узоров — халате. При виде нас она не проявила никакого восторга. Даже простой приветливости.
— Ну что? Все же приехали? А знаете: свободных комнат нет. Все заняты.
Белла *(Фейнберг Белла Евгеньевна (в замужестве Майгур, 1888— 1976) — сестра автора воспоминаний) промолчала, а Маня Гехтман *(Гехтман Мария Лазаревна — пианистка), возможно, возразила:
— Почему же вы нас не предупредили?
Лиля осталась вполне равнодушной.
— Ничего! Как-нибудь вы устроитесь. Сережа! Проводи Леню к Манасеиным *(Детская писательница Наталья Ивановна Манасеина и ее муж, врач Михаил Петрович Манасеин). Может быть, у них найдется свободная комната?
На террасе было еще человека четыре. Мне показалось, что все они одеты как-то странно. Непривычно. Но ведь я и ждал чего-то необыкновенного. Однако одет странно был именно я: в гимназических брюках, с гимназической фуражкой на голове. Сережа — Эфрон — брат Лили. В коктебельском наряде — с голыми, загорелыми икрами стройных ног — подлинный воин из войска Карла Великого. Худой, высокого роста, удивительно красивый. В этот день мне еще предстояло изумляться облику нескольких людей. Как у всех Эфронов, его серые глаза поражали и величиной и глубиной. Сам разрез глаз, его веки были необычайно расширены. Белки глаз слегка голубоваты. Длинный, прямой нос, скорее изваяния, чем живого человека. Твердые губы — плотно сжаты. Он не был разговорчив.
Идти пришлось минут пять. Там был сад. Персики. И тоже белый домик — поменьше.
— Подождите меня здесь, Леня. Я сейчас вернусь.
Но я и не хотел никуда уходить. Я только глядел вокруг. Дача Манасеиных была “во втором ряду” — не у самого моря. На западе — между деревьями — темнели горы. Небо не было безоблачным. Я заметил, что кучевые облака вытянуты вверх — столбами.
Дул довольно прохладный ветерок с моря. Теперь, после зимней болезни, я побаивался простуды. Прошло два дня, и я перестал замечать — этот коктебельский бриз.
С террасы спустился Сережа.
— Очень досадно! У них тоже нет ни одной свободной комнаты.
Мы вернулись обратно.
— Лиля!.. У них тоже все занято.
В это время на террасу вышла женщина, невысокая, с удивительным “челом”. Если только это была женщина. Ее мужественное лицо напоминало облик вождя древнейшего народа. Таким я мог себе представить вождя какого-нибудь галльского племени. Одета она была красиво. Ее длинная кофта-казакин1 была сшита, как я потом узнал, из крымских татарских полотенец. Широкие шаровары, темно-синие, внизу были заправлены в оранжево-кирпичные ботфорты с отворотами. О ее лице я еще скажу более подробно. Сейчас я прибавлю только, что в твердо сдвинутых бровях и плотно сжатых губах проглядывало нечто привычно-властное. В левой руке она держала маленькую стальную трубу, нечто вроде миниатюрного корнет-а-пистона.
— Лиля! Ваши друзья все же приехали? А вы говорили — они не решатся, не приедут. Это — Белла, а это Леня Фейнберг? А это Маня Гех... Гех...
Мы подсказали: “Гехтман”.
— У нас нет комнат. У Манасеиных тоже. — Это сказал Сергей Эфрон.
В эту минуту на террасу вышел Макс.
Если в облике его матери сквозило нечто непреклонно-твердое, то в лице Макса можно было заметить нечто непреклонно-мягкое. Если можно так выразиться. Он не был высок, но я ощутил, что на террасу вышло нечто громадное. Его необычайно обширная голова, широкое лицо, в сущности, с весьма правильными чертами, было еще расширено, еще увеличено обильным массивом волос, едва-едва тронутых на редкость ранней сединой. Волосы Макса лежали как-то особенно плавно, красиво и были, главным образом, откинуты назад, но так широко курчавились и над висками. Бакенбарды были небольшие, невысокие: вероятно, выстрижены своею же рукой. Но они соединяли массу волос на висках с широкой, округлой, чрезвычайно плотной, но более гладкой бородой, более русой, где ранняя седина сказывалась сильнее. Широкий, отвесный лоб был несколько выдвинут вперед, с упорным доброжелательным вниманием. Взгляд не очень больших, светлых, серо-карих глаз был поражающе острым — вместе с тем и бережно-проницательным. В его глазах было нечто от спокойно отдыхающего льва. Это сходство подчеркивалось тем, что прямые верхние веки в сторону переносицы приподнимались островатыми уголками. Небольшие, очень уж аккуратно и плотно сложенные губы открывались в словах так, что каждая фраза, сказанная Максом, была весьма совершенной. Я ни разу не слышал, чтобы Макс смеялся. Даже улыбался он не слишком часто. Чаще глазами, чем губами.
Поражала массивная плотность всей его фигуры: не чрезмерная полнота, скорее — мощь.
Одет он был в какую-то хламиду, коричнево-лиловую, доходящую до щиколоток, подпоясан каким-то толстым шнуром, почти веревкой. На босых ногах — чувяки, как, впрочем, у всех бывших на террасе, кроме матери Макса.
Еще одно: его густые волосы, не курчавые, но плавно-волнистые, были перевязаны жгутом из трав. Каких? Пусть сам Волошин перечислит названия:
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.
Если его мать (правда — ростом не вышла) была похожа на вождя древнегалльского племени, сам Волошин напоминал главного друидического жреца.
Макс внимательно-мягко посмотрел на мою сестру.
— Вы — Белла Фейнберг?
— Да, Максимилиан Александрович.
— Это имя вам подходит. Зовите меня, как все тут называют: просто Макс!
Белла улыбнулась. Кажется, в первый раз, как мы приехали в Коктебель.
— А вы — Леня? Вы — художник?
— Ну что вы, Максимилиан Александрович! Я только начал учиться рисовать...
Макс подошел к матери — и что-то ей тихо сказал. Что именно? — не знаю.
Та обратилась к Лиле, если не сурово, во всяком случае — твердо.
— Лиля! Приехали ваши гости. Вы их пригласили к нам сюда. При чем тут Манасеины? Зачем вы, даже не поговорив со мною, посылали Сережу? Вы можете спать вместе с Верой. Вот — одна комната для Беллы и Лени. А Маню я сама устрою. Все в порядке.
В дальнейшем я почти везде буду называть Максимилиана Александровича просто Максом. Не только потому, что я так называл его двести пятьдесят дней. Не только оттого, что так его именовали — в своих воспоминаниях — сестры Цветаевы. Я заметил, что Макс не очень-то любил, когда его имя произносилось полностью с отчеством. Более того: для меня “Макс” — нечто большее, чем имя, чем наименование или прозвище. “Макс” — своего рода иероглиф, который я пронес в своей душе почти три четверти века. “Макс” — есть Макс. Иногда я буду произносить “Волошин”
Елена Оттобальдовна сошла с террасы в сад — и начала дуть в свою маленькую трубу. Раздались звуки, то -звонкие, то — хриплые, лишенные какого-либо музыкального смысла. Призыв к обеду. Я это понял, когда какая-то женщина принесла груду тарелок.
— Еще три прибора! — сказал Макс.
— Макс! Макс! Бога ради, никаких обманов! Мы все так от них устали, — сказал Сережа.
— На этот раз — никаких обманов и не будет. Смысл этого краткого диалога я вскоре понял. Сперва он показался мне чрезвычайно странным.
Нам выделили три места за дощатым столом — без скатерти. Эти места были по правую руку от Пра — и наискосок против Макса. Двое суток в поезде я питался кое-как. И сейчас был рад по-настоящему пообедать.
Леонид Евгеньевич Фейнберг (1896—1980) — художник. Фрагменты из его книги “Три лета в гостях у Максимилиана Волошина” печатались в журнале “Дон” (1980, № 7) и в сборнике “Панорама искусств 5” (М., 1982).
Воспоминания Л. Е. Фейнберга публикуются по тексту, предоставленному составителям его вдовой Верой Николаевной Марковой.
1“Кофты-казакины” Е. О. Волошиной в Доме поэта называли шушунами.
1-2-3-4-5-6-7
 Акварель Волошина. |  Акварель Волошина. |  Максимилиан Волошин. Пейзаж. |