Максимилиан Волошин Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин  

Аудиостихи




Главная > Воспоминания > "Все видеть... Все понять... Все знать... Все пережить...". > Черубина де Габриак (Е. Дмитриева). Исповедь.


 

Черубина де Габриак (Е. Дмитриева). Исповедь.




 

1-2

Посвящается Евгению Архиппову1

          ...В первый раз я увидела Н. С. *(Николай Степанович Гумилев) в июле 1907 года в Париже2, в мастерской художника Себастьяна Гуревича3, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал большую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из “Романтических цветов”4). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, — а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.
          Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, — был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер “моей жизни”. Мы все поехали ужинать в “Вену” *(Петербургский ресторан, излюбленное место литераторов, художников, артистов), мы много говорили с Н. С. — об Африке5, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: “Не надо убивать крокодилов”. Н. С. отвел в сторону М. А. и спросил: “Она всегда так говорит?” — “Да, всегда”, — ответил М. А.
          Я пишу об этом подробно, потому [что] эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это “встреча”, и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. “Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей”, — писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.
          Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на “Башню” и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В “будни своей жизни” не хотела я вводить Н. С.
          Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. — и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить6. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его — невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья7. В мае мы вместе поехали в Коктебель.
          Все путешествие туда я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его “Гумми”, не любила имени “Николай”, — а он меня, как зовут дома, “Лиля” — “имя, похожее на серебристый колокольчик”, как говорил он.
          В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. С.
          Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. А. — потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М. А. Если Н. С. был для меня цветение весны, “мальчик”, мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то, никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
          Была одна черта, которую я очень не любила в M С., — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда [всех] бранил, над всеми смеялся, — мне хотелось, чтобы он тогда уже был “отважным корсаром”, но тогда он еще не был таким.
          Он писал тогда “Капитанов” — они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. А. мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самом сердце образ М. А.
          То, что девочке казалось чудом, — совершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно,— к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: “Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать”. Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н. С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за М. А. Почему я так мучила Н. С.? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого.
          О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н. С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В “Аполлоне” он остановил меня и сказал: “Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж”, — я сказала: “Нет!”
          Он побледнел. “Ну, тогда Вы узнаете меня”.
          Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н. С. на “Башне” говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. ударил его, была дуэль.
          Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени.
          Больше я его никогда не видела.
          Вот и все. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н. С. и мешало мне.
          Я не могла остаться с М. А. В начале 1910 года мы расстались, и я не видела его до 1917 года (или до 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.


          Написано, как свидетельствует дата под “Исповедью” Черубины, осенью 1926 года в Ленинграде.
          Текст — по рукописной копии, снятой Клавдией Лукьяновной Архипповой (1900—1976), вдовой Евгения Яковлевича Архиппова, для В. П. Купченко в марте 1973 года.
          В рукописной копии основному тексту предшествует фрагмент из письма Черубины к Е. Я. Архиппову: “Я только Вам могу рассказать правду о своем отношении к Николаю Степановичу Гумилеву. Почему Вам, Евгений, — не знаю. Думаю, что, может быть, из-за Ваших глаз. А Ваши глаза так много видели.. При жизни моей обещайте “Исповедь” никому не показывать, а после моей смерти — мне будет все равно”.

          1 Архиппов Евгений Яковлевич (1882—1950) — библиограф, педагог, критик (псевдоним Д. Щербинский). Собирал все стихи Е. И. Дмитриевой (“том в 351 лист”), написал две статьи о ее творчестве. Был с ней в переписке (с 1921-го по 1928 г.) и составил ее “Автобиографию” по ее письмам.
          2 Окончив Царскосельскую гимназию в 1906 году, Гумилев уехал в Париж, где слушал лекции в Сорбонне, изучал живопись и французскую литературу.
          3 Себастьян Гуревич — художник, принимавший участие в журнале “Сириус”, издававшимся Гумилевым в Париже.
          4 “Романтические цветы” — книга стихов Гумилева, вышедшая в Париже в 1908 году.
          5 Гумилев впервые был в Африке осенью 1908 года (два месяца в Египте).
          6 Ср. стихотворение Е. Дмитриевой, написанное 5 ноября 1925 года:

Да, целовала и знала
Губ твоих сладкий след,
Губы губам отдавала,
Греха тут нет.
От поцелуев губы
Только алей и нежней.
Зачем же так были грубы
Слова обо мне?
Погас уж четыре года
Огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
Был пашей встречи час.
Помнишь, сквозь снег над порталом
Готической розы цветок?
Как я тебя обижала!
Как ты поверить мог!
          7 Маковский вспоминал: “Гумилев был влюбчив до крайности. К тому же привык “побеждать”...” Далее он называет Гумилева “повесой из повес, у которого на моих глазах столько завязывалось и развязывалось романов “без последствий”...” (Маковский С. На Парнасе “Серебряного века”. Мюнхен, 1962. С. 203, 210). Николай Оцуп *(Оцуп Николай Авдиевич (1894—1958) — поэт и критик) подтверждает: “...считая себя уродом, он тем более старался прослыть Дон Жуаном, бравировал, преувеличивал. Позерство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин, идея романтически-привлекательная, но опасная, — вот черты, от которых Гумилев до конца своих дней не избавился” (Оцуп Н. Литературные очерки. Париж, 1961. С. 21).

1-2

Предыдущая глава.


М. Волошин в своем доме в Коктебеле. 1906 г.

Рисунок М.А. Волошина

Поликсена Сергеевна Соловьева (1867-1924), поэтесса (псевдоним - Allegro), жившая в Коктебеле на собственной даче




Перепечатка и использование материалов допускается с условием размещения ссылки Максимилиана Александровича Волошина. Сайт художника.